— Спрашивала? Она у меня? Нет…
— Она помнила о тебе?
— А почему это она должна была обо мне помнить?
— Хотя бы потому, что ты ужинал один раз с ними.
— Да, но я ей об этом не напомнил. Мне уже было неловко спрашивать о Пике. Знаешь, я даже имени его не мог вспомнить.
— Пике? Федерико.
— Да, но я в тот момент не вспомнил. Здесь его все звали по фамилии. Мне пришлось у нее спросить, не она ли невеста доктора Пике…
— Ты сказал ей, по крайней мере, что он куда-то исчез?
— Нет, я не смог…
— Вот почему она тебе ничего и не рассказала. Ты говорил с ней слишком безлично.
— Она мне сказала, что они расстались. Что еще она мне могла сказать? Что значит слишком безлично?
— Слишком поверхностно. Вероятно, что она кое-что знает, но тебе об этом не сказала, потому что ты вел себя с ней слишком безлично. Возможно, даже она знает, где он. Почему бы тебе ей не перезвонить и не сказать, что ты Марко Тардиоли, что вы знакомы, потому что ты был у них на ужине и….
— Послушай, я ей больше не буду звонить. Мне и так было ужасно неловко.
— Ладно, понял. Поступай, как знаешь.
— А почему ты сам ей не позвонишь, извини меня? Я не могу этого сделать, даже если бы и захотел, ведь она бы сразу догадалась, что я тот самый тип, что уже звонил ей, и чего доброго заподозрила бы что- нибудь. Хотя мне и не понятно, почему это она должна обязательно что-то скрывать.
— Ты прав. Я сам ей позвоню. Ты звонил ей в «Студию Элль»?
— Да, сейчас у меня нет под рукой ее номера, но он есть в телефонной книге. Эй, и мне расскажи новости, ладно?..
— Конечно.
— В офисе ты так и не появишься?
— Даже и не подумаю.
— Даже завтра? Завтра там будет Боэссон.
— Вот именно. Особенно завтра.
— А ты не боишься, что тебя попрут?
— Если уж они решили меня выпереть, Марко, они меня выпрут, независимо оттого приду я завтра на работу или нет.
— Что ж, твоя правда. Я только одного не могу понять, как тебе удается быть настолько спокойным.
— Это ты так считаешь.
— Похоже, что тебе на все наплевать.
— Знаешь, что говорят американцы в таких случаях? Keep cool[87] .
— Да уж. Легко сказать.
— Это ничего не стоит.
— Да, но ты похож… Извини, что это я, в конце концов, это не мое дело.
— Не переживай. Итак, подписывать будут в понедельник?
— В понедельник. Да.
— Что ж, вот увидишь, потом все изменится к лучшему.
— Будем надеяться. Буду держать тебя в курсе.
— Спасибо. А, да, завтра передай привет «всевышнему» от меня.
— Аминь.
36 Я занимаюсь спиннингом.
Мобильный у Иоланды зазвонил как нельзя кстати: она вынуждена отойти от меня на несколько шагов, чтобы ответить на звонок, а мне самое время подвести итоги, нужно хорошенько переварить то, что она мне только что сказала, — ясное дело, даже от ничего может еще как закружиться голова. Я занимаюсь спиннингом. Несколько минут назад, когда она, в мимолетном зимнем варианте, проходила мимо меня с Неббией на поводке, я с ней заговорил. Я даже не знаю, как это мне пришло в голову, и почему именно сегодня утром, но у меня появилось желание сломать рамки привычной схемы наших отношений; я остановил ее и практически вынудил поболтать со мной немножко. Две фразы о холоде, две о небе, которое сегодня явно обещает снег, потом о наших собаках, — до сих пор ничего нового не было, на эти темы мы с ней разговаривали всегда; но потом вдруг впервые я отважился пойти дальше и обратил ее внимание на то, как с приходом зимы изменились ее привычки: я сказал ей, что сначала она даже целых полчаса могла прогуливаться в скверике, а сейчас пролетает мимо быстрым шагом, так что и собака пописать не успевает. Я не стал спрашивать у нее причину такой перемены (и так ясно: стало холодно), но и этого моего замечания оказалось достаточно — она тут же мне заявила, что я ни капельки не изменился, что я по-прежнему нахожусь здесь и, что характерно, даже без собаки, и тогда-то расстояние, на котором мы держали друг друга на протяжении всех прошедших месяцев, и наше до сих пор неудовлетворенное любопытство как будто исчезли: наконец-то, у нас появилось ощущение, что мы имеем право спросить друг у друга о том, что уже так давно бы хотели знать. Первый вопрос задала она: почему я все время сижу здесь, каждый божий день, даже без Дилана, даже в непогоду? Мне не хотелось допытываться у нее, известен ли ей уже ответ на этот вопрос, возможно, и до нее дошла версия, разработанная «кумушками» этого квартала; в сущности, для меня это не имело никакого значения. Я просто сказал ей правду, хотя и растянул ее на две серии: сначала я рассказал ей, что в компании, где я работаю, по причине слияния с американцами сейчас творится черт знает что, просто бедлам какой-то, я предпочел подождать, пока у меня в офисе страсти не перекипят, здесь, у школы, в которой учится моя дочь; однако потом, когда до меня дошло, что этого уж слишком мало и, более того, уж никак не объясняет все те объятия, я добавил, что привычка оставаться здесь, вместо того чтобы, допустим, вернуться домой или пойти поиграть в теннис, или еще чем-нибудь заняться, у меня появилась из-за того, что моя дочь — и тут я жестом объял все здание школы, и моя синекдоха, пожалуй, не была лишена смысла — совсем недавно потеряла мать. И я стал внимательно наблюдать за выражением ее лица и увидел, как грустная, сочувствующая улыбка смягчила ее вызывающую красоту, но все же в этой ее улыбке, возможно, именно благодаря ее красоте, осталось еще довольно много загадочного. Всегда так трудно представить себе, о чем могут думать женщины, особенно, если они красивые. Она понимала? И если да, то что она понимала? В таком случае, было очень интересно узнать, что бы такое она сказала на это; и после короткой паузы она сказала: «Вот это да! Ух-ты какой отец!» Любопытно узнать, произнесла бы она эти слова с таким же энтузиазмом, если бы месяц назад в Роккамаре увидела, как мы с Элеонорой Симончини прямо на травке в саду оберегали сон моей дочери интересным образом? Я вспомнил, что здесь, в скверике, когда-то Карло сделал ей комплимент по поводу ее имени, а она ему ответила, что ей противно его слышать: оскорбляя свое имя, подумал я, ты оскорбляешь своего отца. Может быть, у Иоланды были плохие отношения с отцом? Тогда я у нее спросил: «Ну, а ты чем занимаешься?» — подразумевая ответ, в котором обязательно должна появиться фигура ее отца. И я даже успел себя заверить, да, сказал я себе, такой ответ очень может быть, например, она могла бы мне ответить: «Я работаю с отцом», — скажем, нотариусом, который взял к себе в бюро красивую и ленивую дочь и среди своих толстенных томов в кожаных переплетах выставляет ее напоказ, естественно, на полставки, за символическую зарплату, которая, тем не менее, является единственным источником ее существования, и держит ее таким образом на поводке, подобно тому, как она держит Неббию, только вот поводок этот намного короче, и держит он ее намного крепче; я абсолютно не был готов к тому, что она ответила с невинным видом, Иоланда мне сказала: «Я занимаюсь спиннингом». Я просто ошалел. Ей на вид лет двадцать шесть, она красива, явно очень богата, — одна ее собака стоит миллионы, — а в жизни у нее только одно занятие — спиннинг. В тот самый момент зазвонил ее мобильник, она отошла от меня на несколько шагов и ответила, она все еще стоит, в шагах двадцати от меня, и
