думать.
На вторую ночь у него не было сил дойти обратно в деревню – он заснул тут же в свинарнике – на куче стружек и соломы, завернувшись в принесенный бабкой Пелагеей тулуп. Разогнавшаяся кровь продолжала нестись через мозг, не давая клеткам погрузиться в спасительное забытье. Сквозь этот шум до сознания доносилось потрескивание щепок в печурке и голос Толика, важно объяснявшего собравшимся бабам и девкам американские чудеса.
– Хотите верьте, девоньки, хотите нет – я от себя врать не стану. Что мне Антоний Гаврилыч поведал, то я вам и рассказываю. Огурцы у них вырастают размером с валенок, арбузы – с бочонок, черника – как вишня, зреет на деревьях в садах, и собирают ее не на карачках, как мы, а с лестниц.
– Ой ты, святые угодники! – восхищенно перешептывались бабы.
– В магазинах продавцов нет, товары и продукты лежат горой – подходи и бери что хошь. Даже тебе для этого специальную клетку дадут на колесиках. Но украсть не украдешь, потому что на выходе непременно обыщут.
– Неужто догола раздевают?
– Не только не раздевают, а даже пальцем не прикасаются. Но все увидят насквозь. Лучами ощупают. И за пазухой, и в карманах, и промеж ног – нигде не спрячешь. И если что найдут, тут уж будьте добры – пожалуйте в кабинет. Наручниками щелкнут и отправят куда Макар телят не гонял.
– С нами крестная сила!
– Да. И в аэропорте, и в библиотеке, и в музее, и в цеху обыщут завсегда. Пришлось бы тебе, Никифоровна, за подсолнечное масло денежки выкладывать – забыла бы, как из школьной столовой под подолом выносить. Но и с деньгами у них все не по-нашему. Уж не знаю сам, верить или нет. Однако же объяснял Антоний Гаврилович, что можно их брать прямо из стены сберкассы. Нужно только знать заветное слово-пароль. Подъехал на машине, постучал в стену, сказал пароль – и на тебе пачку зелененьких.
– Эх, вот бы нам так!
– Ну да! А за углом бы тебя как раз муж поджидал. Мало что деньги отнял бы – еще и слово-пароль с третьей оплеухи сама бы ему выдала. И потом ищи- свищи его в вытрезвителе.
– Бабе там не то что оплеуху дать – пальцем не тронь ни-ни. И такую они силу взяли, что мужикам совсем воли не стало. Есть там даже специальные кабаки для одних только баб, где нанятые мужики перед ними танцуют и за деньги догола раздеваются.
– Тьфу! тьфу! тьфу!
– Если есть желающие собрать мне на маленькую, могу и я в следующую субботу из бани во всей красе показаться.
– Мы тебе покажем на маленькую!
– Мы тебе покрасуемся крапивой по заднице!
– Всем они богаче нас – а почему? Потому что ничему пропадать не дают. Все у них в ход идет, даже человечина. Слыхали про это? Если человек попал насмерть в аварию, его тотчас свеженького на стол и – на разруб. Кому кого на замену надо, пожалуйста, становись в очередь. Тебе локоть, тебе глаз, тебе почки, тебе сердце, тебе легкое. А почем у вас нынче парная человеческая печеночка? Эх уж ладно, разорюсь для любимого дедушки!
– Тьфу, Толька, срамник ты эдакий!
– И врет-то как противно, с вывертом.
– Это еще что! А недавно там до того дошли – пуповины начали собирать. Мы, дураки, выбрасываем, а они, как только баба родит, пуповину отрежут, от крови отмоют, в холодильник упрячут и спозаранку – на рынок. Кто покупает? Всё те же врачи. Они эти пуповины вместо испортившихся жил вращивают. И ходит себе человек, и кровь в нем бежит – не жалуется. И ты никогда не узнаешь, что от колена до жопы ей по пуповине бежать!
– Тьфу, Толька, тьфу, бесстыжий!
– Давайте, девки, защекочем его до смерти, чтобы гадостей не рассказывал.
– За ногу, за ногу хватай!
– Ватник держи!
– Стой!
– Лови его!..
– От леса отрезай!..
– Толя!
– Толя, вернись!
– Мы не будем!
– Простим на этот раз!..
– Вернись, расскажи дальше!..
К середине третьего дня они подняли и приколотили последнюю крестовину. Теперь предстояло выдирать большие гвозди, державшие свинарник вприбивку к фундаменту. Руки у Антона тряслись от усталости. И все же он велел Толику все бросить и ехать на велосипеде на поиски согласного тракториста. Дотащить отяжелевший свинарник до берега без помощи трактора они не смогут – это стало теперь ясно.
Оставшись один, Антон начал ногами выкатывать оставшиеся бревна на короткий путь, ведущий к реке. Он укладывал их на равном расстоянии друг от друга и уже видел в мечтах, как покатится по ним его детище, как повиснет изящно на двух береговых уступах рядом со старым мостом. Вот было бы славно, если бы и Мелада вернулась к этому моменту, если бы и она стала свидетельницей его торжества. Но она разъезжала где-то по каким-то неотложным делам.
Что это за дела накатились на нее в такое неподходящее время?
Он пытался вспомнить и не мог. Повидать ей понадобилось кого-то? Или отыскать? От усталости память мутнела, как экран старого телевизора, выбрасывала на поверхность ненужные пустяки. Что-то он хотел спросить у нее, о каких-то людях, часто поминаемых деревенскими в разговоре, которых он не знал, а разузнавать постеснялся. Вот и вчера ночью Толик опять вспомнил загадочного Макара и его телят. Еще часто поминают козу какого-то Сидора и шапку какого-то Сеньки, и мельницу неизвестного Емели. Все же она не должна была бросать его здесь одного, без помощи, как-никак она на работе и получает зарплату именно за то, чтобы снимать с него мелкие заботы.
К вечеру бабка Пелагея принесла горячей картошки в кастрюльке, пучок зеленого лука, соль и полбухаики мичиганского. Она обошла преображенный свинарник, недоверчиво погладила крестовины, покачала головой, сказала, что не видали они такого в их краях и как бы не вышло из всей затеи какой беды. Ушла.
Толик вернулся уже почти в темноте и привез печальную весть, которую вообще-то можно было ожидать: все окрестные трактористы были предупреждены и запуганы Витей Полусветовым. Кто посмеет помочь иностранцу с мостом, тому не миновать встречи с «Псковитянином» на узенькой дорожке. В надвинувшейся сырой мгле свинарник казался налившимся тяжестью, неподъемно разбухшим, вросшим в землю навечно.
Антон вошел в него и повалился на солому почти равнодушно.
Ну что ж, они сделали все, что могли. Может быть, когда-нибудь в будущем году или в будущем веке деревня поймет свою пользу и уговорит Витю Полусветова сменить гнев на милость. Тогда он подцепит готовый свинарник своим «Псковитянином», установит на место, и все проезжающие будут восхвалять его и называть мост «Полусветовским». Про Антона все забудут. И пускай. Конечно, он не станет дожидаться завтрашнего позора. Он не позволит, чтобы его запихнули в клеть и вывезли под куриное кудахтанье. Нет, встанет с первым светом и тихо уйдет сам. Где-нибудь на дорогах его подберет Мелада и отвезет в другую деревню, окруженную другим лесным дворцом. Не сошелся свет клином на их Конь-Колодце. Старый Сухумин уверял его, что блаженная невиноватость простирается над всей Перевернутой страной.
Они могут пожениться с Меладой и поселиться в любом уголке, среди любого из ста разных народов, живущих здесь. Его давно занимала мысль: неужели на всем свете не существует ни одного, хотя бы дикого, племени, в языке которого слова любви не употреблялись бы как ругательства? Вот бы отыскать такой народ! Ему казалось, что эта чисто лингвистическая особенность должна була свидетельствовать о необычайной сердечной тонкости. Наверное, люди этого народа, изучая чужие языки, должны были впадать в недоумение и растерянность, когда дело доходило до изучения нецензурной брани. «Как, как? – переспрашивают они. – Наверно, вы хотите сказать „бить мою мать', „бить мой рот', „бить меня по ногам'? Нет? Именно „любить'? Но как же это замечательное действие может стать бранью или угрозой? Мы не понимаем. Или для вас оно связано с какими-то болезненными и тяжелыми ощущениями?» Да-да, надо будет и об этом расспросить Меладу. И поехать, немедленно уехать в те края, в какие-нибудь Зауральские курени, где живет такое племя, и жить только с ними, только среди них…
Антон проснулся от толчков и от света фонарика, бившего в глаза.
– Давай, Гаврилыч, просыпайся!.. Мне одному невподым!..
Будивший перевел луч на себя – Антон узнал беззубую улыбку Лени Колхидонова.
Ничего еще не соображая, он послушно поднялся, на ощупь натянул ватник, поплелся наружу вслед за нежданным гостем. В предрассветной мгле Колхидонов подвел его к своему мотоциклу, ткнул пальцем в коляску и сказал странное – не греческое ли? – слово:
– По-лис-паст.
– Зачем? – не понял Антон.
– Та-щи! – Колхидонов показывал руками и разделял слова на слоги, как для глухого. – Та-щи наверх! По-мо-гай. По-том та-щим мост. Та-щим вбок.
Они извлекли тяжелый механизм из коляски, отнесли его к крепкому дубу, росшему между свинарником и рекой. Привязали к стволу. Колхидонов сунул Антону пару рабочих рукавиц, показал, как разматывать бухту стального троса. Они раскатали трос по мокрой траве, привязали к балке под передними воротами свинарника. Еще один трос протянулся от полиспаста до коляски мотоцикла. Колхидонов сел в седло, включил мотор, осторожно, косясь через плечо назад, поехал прочь от реки.
Заверещали блоки, заскрипела дубовая кора, натянулись тросы и веревки.
Оторвался от земли и повис в воздухе тяжелый полиспаст.
Одна мотоциклетная сила юркнула по тросу в древний механизм, удесятирилась там так же безотказно, как во времена строительства пирамид, парфенонов, колизеев удесятерялись в нем воловьи или лошадиные силы, перекинулась титаническим усилием к вермонтскому коробку и попыталась оторвать переднюю балку.
Раздался скрип, треск, скрежет.
Из окошек посыпались остатки стекол.
