— Тоже сыграть хочешь? — поворачивается к Янко пан Казимир.
— Хочу, — блестит в глазах Янко хитрый огонек.
— На много ли?
— На все, — высыпает на стол медяки Янко.
— А не боишься, на все-то?
— Не боюсь, — трясет головой Янко, припоминает дедову науку, — играть, так играть.
— Как изволит благородный господин, — насмешничает пан Казимир и сдает карты.
Скребется-поскуливает под лавкой пана Казимира сердце Чубатого.
Пляшет-мельтешит пламя в лампе.
Плывут-бегут карты.
Одна за одной.
Хмурится Янко, считает.
Бубновый Дракон. Вышел.
Червовый оруженосец, трефовая дама. Вышли.
Пиковый герольд, бубновый герцог. Туда же.
Меньше и меньше карт в руках пана Казимира.
Пажи. Воины. Гонцы. Вышли.
Двулицые джокеры-перевертыши. Вышли.
Дамы — пиковая, червовая. Вышли.
Тянет из открытой двери холодным сквознячком. Ежится, недовольно урчит на лавке пушистое сердце. Да только не замечает этого Янко. Считает.
Карты. Всего две.
Бубновая дама — смотрит на свою Янко.
Бубновый оруженосец — услужливо подсказывает память.
Улыбается Янко, рукавом пот со лба утирает. Бубновый оруженосец. У пана Казимира — оруженосец. А у него, у Янко — дама.
Десять монет Янко на столе. А в кошеле-то будет уже двадцать.
Смеется Янко. Помигивает сердцу. Радуется. Молодец — не сбился. Ни разу не сбился.
— Чего разулыбался, хлопец? — хмыкает пан Казимир.
— А вот того, — бросает на стол карту Янко. — Дама.
— Дама, — соглашается пан Казимир. — Да только у меня-то…
Накрывает даму карта пана Казимира.
Скалится с нее, бьет хвостом бубновый дракон.
— Это как же?! — задыхается от возмущения Янко. — Он же…
— Он же, что? — переспрашивает-потешается пан Казимир.
— …вышел, — недоуменно хлопает глазами Янко. — В самом начале вышел.
— Да ну? — театральничает пан. — Давай поглядим.
Мелькают пальцы Янко, переворачивают карты рубашкой вниз, ищут, надеются, верят.
— Ну, что я говорил? — улыбается пан Казимир. — Не было. И не могло быть. Потому что — вот он, драконушка.
Текут под рукой пана Казимира по столу монеты, звякают, падая в тугой кошель.
Уплывают-растворяются в пановом кошеле новая крыша, забор выровненный и кобылка заветная — мать на ярмарки городские катать, да с отцом дрова из лесу возить.
— Ставишь? — косится на сердце пан Казимир.
Качает головой Янко. Хмуро усмехается.
— Нет, пан Казимир, не ставлю.
— Ну, как знаешь. Никого не принуждаю, — пожимает плечами пан.
— Кружку эля, — достает из кармана потемневший полгрош Янко.
— Ты почто деньги зря просаживаешь? — отодвигает монету пан Марек.
— Отцу с матерью помочь хотел, — отхлебывает эль Янко.
— Глупые вы. Молодые и глупые, — морщится пан Марек. — До тебя тут тоже один сидел. С чубом. Тоже, между прочим, …
Хлопает дверь корчмы. Входит Чубатый. Пробирается к столику пана Казимира.
— Дай сердце отыграть, — протягивает он раскрытую ладонь. Блестят-переглядываются на ней новенькие медяки. — На что оно тебе?
— Да не мне оно, — досадливо отмахивается пан Казимир. — Забыл, что ли? Герцогу оно, герцогу. Да и вообще — неприятности от них одни, от сердец- то. Видал? — стягивает он с шеи шитый серебром платок.
Пересекают шею пана два рубца багровых. Пульсирует-бьется под ними жила.
— Нравится? — вновь повязывает платок пан. — А все от него, от сердца. Полюбил я, парень, — рывком усаживает он за стол Чубатого, — дивчину одну. Ох, и красива же была, чертовка. Глаза — что огонь, кудрями черна, станом точёна. Подарил я ей сердце. А оно, вишь, как обернулось… Кто ж знал, что ведьма…
Скрипнула покосившаяся дверь. Вошел-нырнул в полумрак горницы Янко.
— Что ж так быстро, сынок?
— Да… Ничего интересного там…
— К сарбушам приценивался?
— Угу, — мрачнея, кивает Янко. — По четыре медяка они нынче, мам.
— Четыре медяка, — выдыхает-качает головой мать. — Четыре медяка…
— А мне, — теребит брата за рукав Элиска, — бусы купил?
— Какие бусы? — прячет улыбку Янко.
— Бусы. На шею. Ты же обещал! — едва не плачет сестренка.
— Эти что ли? — лезет в карман Янко.
— Янко! Леший тебя! — хохочет Элиска, целует брата и на двор бежит — подружкам хвастаться.
— Сорока она у нас, — улыбается мать, — молодая, вертлявая и до безделушек жадная.
Распахивается дверь, стучит башмаками, вбегает в горницу Элиска-сорока.
— Ма, хлеба дай!
— До обеда подождешь, — отмахивается мать.
— Да я не себе, — нетерпеливо тянется к караваю Элиска, — я пустоглазой.
