— Ну, раз так, держи, — вздыхает мать, отрезает аппетитную краюху. — Беги, отдай, пока не ушла.
Пустоглазые появились в селении два солнцеворота назад.
Сначала побаивались их местные. Смотришь — девка как девка, только неумыта да нечесана. И одежда — клочьями по земле. А приглядишься — глаза-то пустые-пустые. Ни радости в них, ни печали, ни страха… Ничего. И молчат они. Что ни спроси — молчат. Только, если уж совсем оголодают да замерзнут, мычать что-то начинают. И то редко…
Куда и откуда идут пустоглазые не знает никто. Заезжие сказывают, что возле герцогского замка их частенько увидеть можно, а чем дальше — тем реже попадаются. А уж коли заприметишь какую на оконечности земель герцогских — так уж будь уверен — не задержится на этом свете девка — до того отощала да пообносилась. Первые морозы — и всё. Много ли такой надо?
Вот и подбрасывают им добросердечные хозяйки краюхи хлеба, да крынки с молоком. Поймет пустоглазая, что еду ей принесли — съест, а не поймет — дальше по дороге пойдет: босая, исхудавшая, оборванная. Пустая.
Сердца нашли в тот же день. На берегу старого пруда. У затянутой бурой тиной отмели.
Сердца лежали горкой, одно на другом. Распоротые надвое. Мертвые.
Первым наткнувшийся на сердца и созвавший народ мальчишка неловко переминался с ноги на ногу. Молчал. Потом не выдержал:
— Пузырьков-то нет!
— По-разному к людям сердца приходят, — рассказывал дед маленькому Янко. — К кому прямо под порог прискачет, кого на лугу али у речки встретит, а кого и вовсе — день за собой по лесу водит, зовет, дразнит. И каждому — свой срок. Чаще-то оно как — пробились усы у хлопца — жди сердца, а бывает — доживет человек до седин, сто одежд сносит, ан нет — не идет к нему сердце. Хоть проси, хоть требуй, хоть плачь.
Раньше, сказывают, — теребил длинный ус дед, — не нужны людям сердца были. Сами любить умели. И не раз за жизнь, как мы, а столько, сколько судьба даст.
Да только давно это было. И, поди теперь разбери, правда ли…
И нельзя его ни купить, ни украсть, ни силою отнять, — поглаживал свое сердце дед, — только подарить можно… ну, или по доброй воле отдать. Правда ведь, пушистое? — сердце тыкалось в мозолистую дедову руку, счастливо жмурилось и что-то утвердительно мурчало в ответ. — А главное в нем, — продолжал дед, — пузырек. Махонький такой. Хрустальный. В самой что ни на есть середке хранится. А в хрустале том — смоляница душистая. Она-то любовь и дарит, она ей погаснуть не дает…
— Деда, — ерзал на коленях старика Янко, — а если сердце украдут, что будет?
— А ничего не будет, внучек. Твоим оно было, твоим и останется. Хоть за леса увези, хоть за горы. И любовь его с тобою будет — пока живо сердце-то. А жить оно будет долго, потому как … грех это большой, сердце жизни лишить…
Шел от пруда лесного домой Янко, шел, дороги не разбирая. Всё ему сердца мерещились. Маленькие, беззащитные, доверчивые. Разорванные. Опустошенные.
Только у Марьяниного плетня остановился Янко, прислушался. Не прозвенит ли ручейком весенним голос девичий, не мелькнут ли в оконце глаза жгучие.
— Денька доброго, хлопец!
Обернулся Янко, глядит — стоит перед ним пан Казимир.
— Уж не девицу ли красу высматриваешь?
Покраснел Янко, взгляд спрятал.
— Неужто так хороша? — смеется пан Казимир, на изгородь опирается. Гремит цепью хозяйский пес, лает на чужака, злится. Открывает дверь резную пан Войтех, выглядывает.
— Доброго тебе дня, хозяин! Сказывают, — косится на Янко пан Казимир, — дочь у тебя лицом пригожа.
— Пригожа, — соглашается пан Войтех, оглядывает гостя, скользит взглядом по одеждам дорогим, по кошелю тяжелому.
— И не замужем, сказывают, — щурится пан Казимир.
— Не замужем, — кивает пан Войтех.
Холодеет на душе у Янко. Вот такого жениха пану Войтеху подавай. С деньгами, да с положением.
— Покажи дочь, сделай милость, — склоняет голову пан Казимир.
Торопится пан Войтех, волнуется — женишка потерять боится. Дверь спешно открывает, дочь зовет.
Выходит на крыльцо Марьяна. Глаза долу опускает.
— Хороша ли? — подталкивает дочь вперед пан Войтех.
— Хороша, — приглаживает ус пан Казимир.
— Женишься?
— Жениться не женюсь, — ухмыляется пан Казимир, — а вот местечко теплое подыщу.
Лезет за пазуху пан Казимир, свиток, лентой герцогской обвязанный, достает.
— Поедет со мной твоя девица, — протягивает он свиток пану Войтеху.
Дрожат пальцы пана Войтеха, глаза на месте не стоят — с пана Казимира на дочь скачут.
— Читай-читай, — указывает на свиток пан Казимир.
— «Податель сего, — теребит ленту пан Войтех, — моею герцогскою рукою наделяется правом из деревни любой, села иль города забрать одну девицу на вкус и выбор свой». Это как же так? — бледнеет пан Войтех, — Как — «забрать»? Для чего «забрать»?
— А там дальше написано, — тычет в потемневшую бумагу пан Казимир.
— «…для услужения в наших герцогских покоях»…
— Для услужения, — кивает-подтверждает, пан Казимир.
— Не отдам! — раскидывает руки пан Войтех.
— «…а кто воле моей противиться посмеет, — отбирает свиток пан Казимир, — того повелеваю прилюдно на кол посадить, дом да угодья огнем выжечь, родню в пустоши изгнать, в города не пускать, от деревень псами отгонять». Так что, — подмигивает он пану Войтеху, — готовь девку-то. Времени тебе — ночь да день.
Не успело солнце за Седыми Горами спрятаться, а уж не было в окрестностях никого, до чьих ушей весть эта не дошла бы.
— Марьянку-то к герцогу в услужение забирают, — судачили у колодца соседки.
— Счастливая — в тепле да в роскоши жить будет, — мечтательно закатила глаза кудрявая молодуха, — вот жизнь-то! Меня бы кто туда взял!
— Знамо оно, какое там услужение, — вздыхает пани Злата.
— А селце Мальянкино тозе забелут? — дергает за юбку мать синеглазая девчушка.
— Не заберут, ягодка, не заберут, — прижимает к себе болтунью мать.
— А оно скутять будет, да?
— Не будет, ягодка.
