Не лжет мать девчушке своей, да и всей правды не говорит. Не заскучает Марьянкино сердце, потому как скучать некому. Не пришло оно. Все подруги- товарки уж давно как сердцами обзавелись, а Марьянкино все нейдет да нейдет. «Заплутало, видать», — перешучиваются, бывало, сельчане.
Не спалось Янко в ту ночь. Ворочался он с боку на бок — о Марьянке своей думал. Под утро не выдержал — накинул на плечи отцовский выворотыш, на крыльцо вышел.
Темно на дворе — только звезды перемигиваются да светляки по листьям — как медяки кем оброненные.
Сидит на ступеньке Янко, грустит, тишину слушает. Видит вдруг — через плетень две тени перемахивают и в кусты за сараем — шмыг!
Летят по дороге лесной четыре всадника. Плащи синие в свете лунном крыльями за спиной парят. Вздрагивает земля. Дробью барабанной стук копыт по спящей округе разносится. Спешат всадники — беглецов поймать торопятся, награду герцогскую получить.
Въезжают посланцы герцоговы в селение, у колодца лошадей осаживают, осматриваются. Да только не видать нигде разбойников беглых — будто и не сворачивали они сюда, будто и не было их вовсе.
— Слышь, парень, — спешивается один из всадников у изгороди, — тут только что никто не пробегал?
— Пробегали, — неторопливо обирает с листьев светляков Янко, — двое. Вон туда, — машет он рукой в сторону в сторону старой буковой рощи. Шустрые такие… А вам они…
Не договаривает Янко. Уносятся всадники — за добычей, за наградой, за славой.
— Вылезайте. Уехали они, — раздвигает ветки Янко.
— Т-точно? — дрожит-не верит голос.
— Точно, — улыбается Янко.
Разжимает ладонь Янко, высыпает светляков в миску. Озаряются светом неровным стены. Поглаживает бороду седую старик в рубище длинном, стреляет глазами по углам парень, веточку ненароком обломанную в пальцах крутит.
— Спасибо тебе, хлопец, что не выдал, — склоняет голову старик.
— Дозволь еще денек отсидеться, — перебивает молодой.
— Отсиживайтесь, — соглашается Янко, — только из сарая, чур, ни ногой!
— Привезли меня в замок с почестями, — рассказывал старик, — как гостя дорогого, долгожданного. Сам герцог меня встречать вышел, в покои провел, на скамью резную усадил. Едой да питьем, о каких я и не слыхивал, потчевал. Потчевал, да о своей беде рассказывал.
— Неужто сами смогли сердце для герцога вырастить? — не верит Янко.
— Не смог, хлопец. И никто не сможет. Объяснял я это герцогу, днями втолковывал, да только впустую это всё. Нашел он в книге тайной, средство одно… Не заменит оно сердца, живого да настоящего, но влюбить в себя кого захочешь заставит. Да и страшное оно — средство это. Из смоляницы его делают… А смоляницу ту откуда взять? Из сердец, хлопец, из живых. Да и приготовить средство то не всякому дано, а лишь тому, кто…
— Ой, да не тяните вы так, пан магистр, — вмешивается молодой беглец. — Он мне эту историю когда в первый раз рассказывал, — поворачивается он к Янко, — я чуть от тоски не помер — так у него все длинно, да с объяснениями, да с присказками… В общем, если коротко: попросил его герцог это самое зелье сварить. Он бы его и сам за милую душу состряпал, да только там заклинания какие-то читать надо, а герцог-то в них… ни бум-бум, — стучит парень по деревянной лавке. — Да только отказался пан магистр от работы такой. А герцог-то наш к отказам не привык: раз — и в подземелье его! Авось передумает.
— Сердца есть создания чистые, — течет ручейком тихим голос магистра, — кто на них руку поднимет…
— Во-во, — кивает парень, — вот пан магистр и не поднял. Побушевал герцог, позлился, да сам зелье варить принялся. Всё точь-в-точь по рецепту. Без заклинаний только. Сварить-сварил, а поить им свою зеленоглазую побоялся. Мало ли, помрет еще…
— Сам бы попробовал, — улыбается Янко.
— Плохо ты нашего герцога знаешь, — усмехается парень, — сам он отраву эту пить, конечно, не стал, а послал по всем землям своим людей преданных: по городам да селам ходить, девиц, что на сестрицу герцога Иглезианского похожи, выискивать. Как найдут, тут же родителям грамоту герцогскую — забираем, мол, вашу дочуру. А чтоб не противились, говорят, что к герцогу в услужение. Какой отец от такой почести откажется?
— Бедные, бедные существа, — качает головой магистр.
— Сердца? — уточняет Янко.
— Девицы, — поправляет парень. — Приведут их в замок, комнату светлую дадут, платьями да драгоценностями одарят, а вечером, за ужином, зелья того в кубок — кап!
— И что?
— А то! — с шумом выдыхает парень. — Кто сразу помрет, кто — погодя, а кто и вовсе из ума выживет. Выльет герцог зелье то, новое варить начинает. А девицу — из замка вон! Платья да украшения в сундук — до следующего раза.
— Так и бродят они, души неприкаяные…
— Ага, бродят. Сначала под самыми стенами, потом — дальше и дальше. Куда судьба занесет…
Пробирает Янко холод могильный. Вспоминает он грамоту герцогскую, да слова пана Казимира — льстивые.
Едва дождался Янко, пока родители в поле уйдут да к подругам-щебетуньям Элиска быстроногая убежит.
Вышел на двор, огляделся — нет ли кого.
Открывает дверь в сарай Янко: спит-посвистывает паренек в углу, сидит, насупившись, старик у оконца малого.
— Вот, принес вам, пан магистр, лепешек да водицы колодезной.
Тянется старик к лепешкам. Пальцами корочку поджаристую поглаживает, усмехается:
— Отвык я от угощения такого в подземельях герцогских. Долго ждал — еще чуток подожду. Вот проснется Золтан, — кивает он на парня спящего, — тогда и позавтракаем. Вместе от герцога бежали, вместе и свободу встречать будем.
— А его-то за что? — переходит на шепот Янко.
Хмурит брови магистр, не отвечает.
— За дело, — приподнимает голову парень, соломинки из кудрей непослушных вытряхивает. — Вор я, братец, по карманам да кошелям мастер.
Ходит Янко из угла в угол — шагами горницу меряет.
Увезут. Увезут от него его Марьянку. Сегодня же вечером увезут. И чем ту беду отвадить, что пану Казимиру взамен предложить — неведомо. Медяков у пана — едва кошель не рвется, эля себе купить он хоть бочку может, на службе, опять же, у самого герцога… разве что…
— Доброго денечка, пан Казимир, — кланяется Янко, сердце к себе прижимает, гладит ласково.
— Никак отыграться хочешь? — косится на сердце пан.
— Не медяки мне нужны, пан Казимир. Хочу уговор один предложить.
Смеются глаза пана Казимира, простоте парня деревенского удивляются:
