подробности этой «научно-исследовательской работы» или рассказывать о ее результатах. Профессор, хоть и в скромных масштабах, явно сотрудничал с немцами, чтобы спасти себе жизнь. И он был готов признать, что оказался одним из немногих польских интеллигентов, которым удалось спастись.
- Немецкая политика, - заявил он, - была направлена на истребление польской интеллигенции, и сейчас, когда немцев скоро выбросят вон из Польши, они хотят сделать так, чтобы наша способность к национальному возрождению была по возможности сведена к нулю. За последние несколько дней я узнал, что немцы зверски убили десятки наших профессоров, не считая многих тысяч представителей нашей интеллигенции, которые уже погибли в их концентрационных лагерях. - Он перечислил длинный список имен. - Они хотели превратить польский народ в инертную массу крестьян и батраков, лишенную руководства и утратившую всякий национальный престиж.
- А духовенство? - спросил я.
- Да, уверяю вас, церковь сделала все, что могла, чтобы сохранить в Польше чувство национальной сплоченности и национального самосознания. Но сейчас положение осложняется: большинство ксендзов симпатизирует Армии Крайовой и настроено антисоветски.
- Каково положение дел здесь, в Люблине?
- Вы, конечно, посетите завтра Майданек - это одна сторона люблинской действительности. Что же касается всего остального» то, что ж, дела налаживаются, но медленно. Люди живут в постоянной тревоге и неопределенности. Их неотступно преследует мысль, что Варшава горит и что немцы жестоко расправляются с ее населением.
- А как настроены поляки по отношению к русским?
- Вполне хорошо, - ответил он, - да, вполне хорошо. Конечно, я, может быть, более симпатизирую русским, чем большинство других поляков. Я получил образование в Петербурге; я люблю русский народ и восхищаюсь его цивилизацией. Бесполезно, однако, отрицать, что между поляками и русскими существует очень давняя традиция взаимного недоверия. Сейчас, мне кажется, русские впервые делают настоящую попытку достичь прочного взаимопонимания с поляками. Но нами, поляками, так долго помыкали, что потребуется известное время, прежде чем идея советско-польского союза сможет уложиться у нас в мозгу. К тому же сейчас распространяется масса самых злостных слухов в связи с Варшавой. Думаю, что они лишены всякого основания. Я разговаривал со многими советскими офицерами; они очень расстроены тем, что им до сих пор не удалось взять Варшаву.
Затем он заговорил о Майданеке, где за последние два года немцы уничтожили свыше полутора миллионов человек, в том числе много поляков, а также людей почти всех национальностей, но прежде всего евреев.
В последующие несколько дней я провел не один час на улицах Люблина, беседуя с самыми разными людьми. Несмотря на видневшиеся кое-где следы бомбежек, город в известной мере сохранил свое былое очарование. В воскресенье все костелы - а их, говорят, в Люблине на каждый квадратный километр больше, чем в любом другом польском городе, - были переполнены. Среди верующих, молившихся стоя на коленях, было много польских солдат. Люди здесь были одеты, пожалуй, лучше, чем в Советском Союзе, однако многие выглядели очень усталыми и истощенными; чувствовалось также, что нервы у них крайне напряжены. Полки магазинов были почти пусты, но на базаре продавалось довольно много продуктов. Однако они стоили дорого, и население города говорило о крестьянах с большим раздражением, называя их «кровопийцами»; ходило очень много разговоров и о том, как крестьяне «пресмыкались» перед немцами; достаточно было немецкому солдату появиться в польской деревне, как перепуганные крестьяне сразу тащили ему жареных цыплят, масло, яйца, сметану… Советские солдаты получили строгий приказ платить буквально за все, но крестьяне решительно не желали продавать что-либо за рубли. Жители Люблина - многие из них представляли собой очень скромно одетый трудовой люд - охотно рассказывали о немецкой оккупации; многие потеряли друзей и родных в Майданеке, у других немцы угнали родных и близких на принудительные работы в Германию. Они вспоминали также о той страшной первой зиме 1939/40 г., когда существовала настоящая торговля детьми; в Люблин прибывали поезда с детьми, родители которых были убиты или арестованы, из Познани и других оккупированных немцами мест, и у немецкого солдата за каких- нибудь тридцать злотых можно было купить ребенка, часто еле живого от голода. Они рассказывали о людях, публично повешенных на главной площади Люблина, и о камерах пыток в люблинском гестапо. «Туда мог попасть любой, - сказала пожилая женщина, похожая на учительницу. - Для этого было достаточно, чтобы немцу показалось, будто вы, проходя мимо, нехорошо на него посмотрели. Убить человека было для них столь же легким делом, как наступить на червяка и раздавить его». Во время немецкой оккупации большинство жителей Люблина голодало, и крестьяне им не помогали; да и сейчас не было никакой уверенности, что положение сколько-нибудь серьезно улучшится. Тем не менее для многих явилось приятным сюрпризом увидеть настоящих польских солдат в польской военной форме, прибывших сюда из Советского Союза: немцы всегда отрицали, что в СССР есть Польская армия. С другой стороны, многие - особенно те, кто был получше одет, - питали в отношении русских серьезные опасения и весьма симпатизировали Армии Крайовой. Задавалась, конечно, масса вопросов и о польских войсках в Италии и Франции, а прибытие в Люблин английских и американских корреспондентов произвело на многих поляков особенно сильное впечатление; десятки людей с многозначительным взглядом дарили нам цветы. Помню, один молодой человек отвел меня в сторону и обратил мое внимание на надпись «Монтекассино», сделанную крупными буквами на стене. «“Монтекассино”, - сказал он, - это победа поляков, одержанная на той стороне, и мы особенно ею гордимся… Это наши люди сделали такую надпись». - «Ваши люди? - спросил я. - Вы имеете в виду Армию Крайову?» Он утвердительно кивнул головой. «Война как будто идет хорошо, - добавил он, - однако вы понимаете, что тут имеется много “но”, много, очень много “но”…» Это был молодой человек лет двадцати трех, розовощекий и с тщательно прилизанными волосами, которые странно контрастировали с его потрепанной одеждой. При немцах он служил бухгалтером, но одновременно был активным членом польского «лондонского» подполья. Теперь, заявил он, его мобилизуют в Польскую армию.
После войны появилось много материалов, рассказывавших о немецких лагерях смерти - Бухенвальде, Освенциме, Берген-Бельзене и других, однако история Майданека, пожалуй, так и не стала известной западным читателям во всей ее полноте; к тому же Майданек занимает совершенно особое место в событиях советско-германской войны.
По мере своего продвижения русские узнавали все новые факты о зверствах немцев и о колоссальном числе их жертв. Однако эти страшные цифры относились к сравнительно обширной территории, и, хотя в общей сложности они значительно превышали число замученных в Майданеке, по ним нельзя было составить себе представления о грандиозном «промышленном» характере того, что происходило в трех километрах от Люблина, на чудовищной фабрике смерти, в существование которой трудно было даже поверить.
Да, действительно, в это было «трудно даже поверить»; когда в августе 1944 г. я послал Би-би-си подробное сообщение о Майданеке, она отказалась использовать его, считая, что это советский пропагандистский трюк; только тогда, когда войска западных союзников обнаружили Бухенвальд, Дахау и Берген-Бельзен, Би-би-си убедилась в том, что и Майданек, и Освенцим также были действительностью…
Советские войска обнаружили Майданек 23 июля - в тот же день, когда они вступили в Люблин. Примерно неделю спустя Симонов описал все увиденное им там в «Правде», но большая часть западной прессы оставила его рассказ без внимания. В СССР же он произвел потрясающее впечатление. Все слышали о Бабьем Яре, о тысячах других мест, где фашисты творили свои зверства, но здесь было нечто еще более ужасное. Майданек ярче, чем все остальное, показал истинную природу, масштабы и последствия нацистского режима в действии. Ибо здесь было огромное промышленное предприятие, где тысячи «простых» немцев трудились полный рабочий день над уничтожением миллионов других людей, участвуя в своего рода массовой оргии профессионального садизма, а может быть, - что еще хуже, - относясь в происходящему с деловитой уверенностью в том, что это такая же работа, как и любая другая. Майданек оказал огромное моральное воздействие прежде всего на Красную Армию. Лагерь смерти был показан тысячам советских солдат.
Первой моей реакцией на Майданек было чувство удивления. Я представлял его себе как нечто неописуемо страшное и жуткое. Но тут было совсем иное. Снаружи лагерь казался на редкость безобидным
