гербами, манерные, заносчивые и жалкие. Где-то здесь, надо полагать, и мои братья, старшие дан-Гоххо, если, конечно, они существуют на самом деле; я, наверное, мог бы их найти и познакомиться, но это не входит в мои планы, да и желания большого, честно говоря, нет.
Смешались все наречия, все жаргоны.
Поклоны, приветствия, похлопывания по плечам – и все как-то натужно, неубедительно, с надрывом, почти как у братвы на набережной. Только братья-рыцари безгласны; они почти не покидают подворье, если же и выходят по какой-либо надобности на улицу, то по двое, по трое, а то и по пятеро, и движутся, ни на шаг не отставая друг от дружки, почти не глядя по сторонам. Дух Братства превыше грешной суеты, а кроме того, в приорат каждый вечер поступают отчеты о прошедшем дне и о поведении братьев, всех вместе и каждого в отдельности.
Пристроившись в хвост фиолетовой троице, добираюсь до кумирни Второго Светлого, что на углу Мясницкой и Храброго Чеботаря.
Кумирня набита до отказа. Так сейчас везде; и в Храме, и в крохотных часовенках молебны идут круглосуточно, не прерываясь ни на миг. Служители валятся с ног у алтарей, они уже не поют, даже не сипят, а шепчут нечто невнятное, подменяя друг друга, да их никто и не слушает: каждый молится сам, за себя – но все об одном – уцелеть, ежели Вечный попустит Багряному одержать верх…
Поворачиваю в сторону Увозного Рынка – мимо наглухо закрытых хлебных лавок, мимо шорных рядов, тоже запертых – вся сбруя до последнего ремешка раскуплена, кожи кончились, мастера отдыхают, молятся, ругаются, – мимо гулких оружейных с длинными, чихающими от дыма очередями у дверей – квартал вверх, квартал налево.
Вот она, моя «Печеная теща».
На алой вывеске – семь золотых корон. Шикарное заведение. Держит марку даже сейчас, в дни всеобщего бардака и упадка. Вчера мне с порога сообщили, что мест нет и в ближайшее время не предвидится… но, стоило упомянуть имя Тайво, привратник тотчас согнулся пополам, а вмиг явившийся хозяин, выслушав мелодичную тарабарщину, затверженную мною по настоянию Тощего, расплылся в широчайшей, явно не поддельной улыбке и, заговорщицки подмигивая, сообщил, что комната, безусловно, найдется и он просто-таки мечтает сдать ее мне, причем («…
Но в мою роскошную обитель я поднимусь позже.
Хочу жрать.
В зале – с десяток постояльцев. Пара периферийных баронов с супругами, еще кто-то. Жуют бурую овсянку с тушеной капустой. Не жалуются. Но я, приятель самого Тайво Тощего, не какая-то баронесса, и добрейший хозяин, лавируя меж столами, уже поспешает с подносом. А на подносе – бьюсь об заклад! – самое настоящее жаркое, во избежание осложнений замаскированное под овсяно-капустную мерзость.
Болит спина.
Вытягиваю под столом гудящие ноги, расслабляюсь.
В зале полумрак. Свечи, как и провизия, в дефиците, в тройниках по стенам – где две, где одна, а люстра и вовсе заправлена на треть.
Жаркое и впрямь на славу, в меру жирное, в меру мягкое, с пряной, ласкающей нёбо подливкой; хорош и эль. Боль в позвоночнике утихает, становится привычно-ноющей, по телу разливается приятное сытное тепло.
Возвращается способность думать.
Итак, второй день – впустую.
Клещ-мастеровой, нищий мальчишка, его мать, давешний торговец, вчерашние воришки – вот и весь улов. Искать самому? Смешно. Арбих сказал:
Опустевшие блюда уже унесли, эля в кувшине на самом донышке.
– Эй, милейший! Еще пивка!
Хозяин тут как тут; угодливо кивает, но не спешит исполнять заказ, а монотонно зудит над ухом. До меня не сразу доходит, о чем…
– …Такое время, такое проклятое время!.. Если почтенный гость утомлен, я мог бы принести эль прямо в опочивальню… Здесь может стать шумно…
Он указывает глазами на ближний к двери стол, за которым рассаживается колоритная компания. Бритые головы, чубы, пышные усищи, вычурные куртки мехом наружу – и цепи с медальонами, слишком толстые и блестящие, чтобы быть золотыми.
– Да, пожалуй, – соглашаюсь я, лениво разглядывая новых посетителей. – Сделайте одолжение, любезный.
Допиваю остатки эля.
Совершенно необходимо поспать часа три-четыре. Или хотя бы отлежаться. Но спина не хочет выпрямляться, ноги не желают идти. Прав был главврач, ох как прав: без доктора Сяня я – развалина…
Меж тем в зале шевеление. Дамы и господа, низко нагнув головы, с удвоенной прытью работают ложками. Оно и понятно. Где чечкехи, там скандал с членовредительством – а кому это надо? И управы потом не найдешь, и штрафа не стребуешь. Горцы Калькилли подсудны только своим
Но эти, кажется, настроены миролюбиво. Даже сказителя привели с собой – не грошового уличного бродяжку, а настоящего
Лира у старца древняя, причудливо гнутая, серебряные струны туго натянуты на черепаховой раме.
Отставив кубок, он молчит –
Покидать зал уже никто не спешит.
Будут чечкехи буянить или нет, это еще вилами по воде писано, а пропустить такой случай не хочет никто. В конце концов, пара зубов или ребро – ничто на фоне высокого искусства. Только у меня здешние ассонансы и диссонансы, откровенно говоря, уже в печенках сидят, зато ноги, кажется, наконец-то согласились брести наверх.
Но я не успеваю встать.
Эккейн касается струн.
Первые слова едва слышны.
– Вам расскажу о падении замка Баэль, – шепчут тонкие губы слепца.
Все, уже никто никуда не идет.
Особенно я.
– Нет больше славных, исчерпана чаша до дна, Лодрина кровь истекла, не оставив ни капли в потомстве…
Страшная штука – талант, помноженный на мастерство.
Даже меня, чужака, пробивает озноб, и я, перестав слышать, кажется, начинаю
