Сельва умеет ждать

благоговел. И тем более никогда не решился бы он поднять къяхх войны против Могучих.

Однако же – восстал. И поднял.

Говорят, теперь у него в голове живет голос Творца. Чушь! Со дня рождения ничего не обитало и не могло обитать в голове у Ваяки, а если и забредала туда изредка какая-никакая мыслишка, то тут же и убегала прочь, убоявшись сумрака и одиночества…

Что же случилось?

Одно из двух: либо молва лжет и на юге орудует некто, не имеющий никакого отношения к Ваяке, либо слухи верны, но это означает, что Ваяка обезумел окончательно.

Как бы то ни было, знак «мйемпе» совершенно однозначен: бывший Начальник Границы не может быть избранником, и ни самозванцу, ни безумцу не место в Большой Хижине…

Костяшка вернулась в кисет.

Третий знак, влавла: «лодка» и «огонь».

Нечего и думать…

Двенадцать весен назад огненные лодки Могучих плавали в небесах над равниной, белым пламенем истребляя всех, не желавших принять новый закон и признать себя подданными Подпирающего Высь. Страшны и кровавы были те дни, положившие конец безмятежной жизни поселков людей нгандва. Ни старики, ни сказители не помнили ничего подобного. Десятки десятков весен, поколение за поколением, рождались пахари, и трудились, и умирали, оставляя детям возделанные поля на берегах многоводных рек, и дети старились, и взрослели внуки, а потом правнуки, и так было всегда.

Пока не явились Могучие.

Они были не первыми пришельцами с Выси. Мохнорылые двинньг'г'я, живущие в лесистых предгорьях, тоже некогда спустились со звезд. Но тропы мохнорылых не пересекались с тропами пахарей нгандва, и только вездесущие менялы ттао'кти изредка привозили из предгорий хорошие, полезные, но не всем доступные изделия – ножи особой твердости, расписную посуду, тонкую ткань. Даже громкую палку, именуемую пистолью, можно было заказать у них через пронырливых ттао'кти, но мало кто пожелал обзавестись диковиной: стоила она пять раз по сто мешков риса, а волшебной пыли порх, заставляющей палку греметь и плеваться огнем, хватало лишь на пять выстрелов. Отдельно же мохнорылые порх не продавали.

Ситту Тиинка поглядел в угол, на лоснящийся, недавно оттертый от смазки серебристый автомат. Маббетлу Атата, Быстрый Гром. Прекрасное оружие. Куда лучше неуклюжих пистолей и даже дальнобойных Маббетлу Ббух, Метких Громов, которые Могучие называют карабинами. Что ж, нельзя не признать: в чем, в чем, а в оружии новые пришельцы знают толк. Даже раздают его людям нгандва – не всем, конечно, а только стражникам и сипаям Подпирающего Высь. Жаль, часто портится. Приходится каждые одну-две луны возвращать его Могучим. И получать новое. На одну-две луны…

Давно, очень давно молодой Сийту, ожидавший рождения первенца, был уведен в город, где стал генеральным прокурором Сияющей Нгандвани. Он тогда не знал, что это означает. С тех пор Ситту Тиинка выучил много новых слов. И понял многое, о чем раньше и помыслить не мог. Например, что оружие, раздаваемое Могучими, не может не портиться. И что легких трубок, посылающих бесшумные молнии без всяких патрони и пыли порх, сипаям Подпирающего Высь не получить никогда, сколько бы ни молчал Муй Тотьяга Первый на советах великих вождей Выси.

Все дело в том, что Могучие – тоже люди.

Очень сильные и умные, владеющие удивительными, или, как говорят невежественные пахари, волшебными вещами – но не боги.

Они не бессмертны. Они боятся боли и могут совершать ошибки. А люди нгандва для них такие же дикари, как кровожадные горцы дгаа, не имеющие ни короля, ни конституции, ни пищи хальфах, только гораздо более многочисленные, покорные и работящие. Могучие многое могут и умеют, но их мало. Без людей нгандва им никогда не проложить тропу Железному Буйволу через предгорья к белоснежным плато. Вот все, что им нужно на Тверди, и нет такого преступления, на которое они не пошли бы ради достижения этой цели, хотя бы и под страхом виселицы. А удалые сипаи, Подпирающий Высь Мухуй, да и сама Сияющая Нгандвани – лишь средства…

Начальник Границы сжал кулак, и острые края костяшки «влавла» больно врезались в пальцы.

Что ж, он не в обиде. И готов служить пришельцам так, как никто еще не служил. Потому что он, дикарь Ситту Тиинка, знает то, чего не знают и не могут знать они, Могучие, явившиеся со звезд.

Их пришествие в равнины было Каабира Тванту, Знаком Судьбы.

Его судьбы!

И, словно в ответ на эту мысль, заговорил Живой Камень, тонко кольнув хозяина под ключицу.

Впервые это случилось в День пришествия, за несколько часов до того, как огненные лодки Могучих, вынырнув из туч, поплыли над равниной. Парень Сийту проснулся на рассвете и, еще не пробудившись окончательно, уже знал: отцовский оберег, невзрачный, тусклый речной окатыш с дырочкой, ожил. Он налился нежным теплом, сделался почти прозрачным, а в матовой глубине засверкали, перемигиваясь, крохотные золотистые искры.

Сумеречную тишину муулеле, дома холостяков, нарушали только сонные всхлипы и посапывания сверстников, но Сийту отчетливо услышал усталый, чуть хрипловатый голос отца, три весны тому ушедшего по Темной Тропе: «Он спит, сынок. Когда-нибудь он проснется. Обязательно проснется. И если ты дождешься, это станет Знаком твоей судьбы. Если же нет – будет ждать твой сын. Как ждали ты, и я, и мой отец, и отец моего отца».

За двенадцать весен Сийту и Живой Камень научились понимать друг друга, и, хотя Знак Судьбы предпочитал дремать, в особо важные для Ситту Тиинки дни он неизменно напоминал о себе, предлагая побеседовать, обещая очистить мысли и укрепить дух.

И сейчас, всматриваясь в медленный круговорот разноцветных искорок, изицве всем телом ощущал волны покоя, одна за другой наплывающие из матовой глубины, подхватывающие и уносящие в даль памяти.

Вот: маленький мальчик идет по степи. Душистые травы высоки, и никак нельзя выпустить крепкую отцовскую руку, иначе можно потеряться и не найтись. Но отец рядом. Он рассказывает удивительную сказку, которую запрещено пересказывать и старшему братцу, и сестренкам. О Великой Синей Воде, о Таинственных Островах, уничтоженных злым огненным ливнем, о заросших лесами Забытых Городах, где когда-то жили боги.

И хотя малышу Сийту многое непонятно, он слушает разинув рот и просит еще и еще повторить длинную, но ненадоедающую сказку, тем более увлекательную, что ее никогда не услышат ни глупые сестренки, ни даже большой и разумный шестилетний старший братец…

Плывут волны покоя, нежат, баюкают.

Вот: голенастый подросток идет по степи. Душистые травы высоки, по самую грудь, а рядом отец. Он рассказывает – в который уже раз – длинную, нудную, до оскомины опостылевшую сказку, раздражающую большого и разумного Сийту бессмысленностью каждого слова. Разве бывает синяя вода? Достаточно поглядеть на Кшаа, чтобы убедиться: вода зеленая. Что такое острова и почему они таинственные? Почему отец называет поселки странным словом «города», и если они забытые, откуда он-то о них знает?

Множество вопросов. И один дурацкий ответ: «Подрастешь – сам все поймешь». А о вещах по- настоящему важных отец не любит говорить вовсе. Стоит спросить, как заработан шрам на груди или как отец в юности хаживал с ватагой ттао'кти, родитель, махнув рукой, скажет: «Что вспоминать? Пустяки!»

Сийту не хочет обижать отца. Он делает вид, что внимательно слушает, но думает о другом: о несправедливости Творца Тха-Онгуа, позволяющего его старшему – подумаешь, год разницы! – братцу именно сейчас, когда Сийту так страдает, бултыхаться у запруды вместе с дружком Ваякой из Кшантунгу, таким же оболтусом, как сам братец…

Течет река времени, кружатся, затягивают водовороты лет.

Вот: двое в степи. Горячий ветер. Горячее дыхание трав. Горячие руки отца. «Смотри мне в глаза, сынок!» Отцовские пальцы охватывают ладони сына, на одно невероятно длинное мгновение врастая в них. И привычный мир исчезает, а в сознание юного Сийту врываются звуки, краски, ощущения, для которых нет