Вдох-выдох.
Вдох-выдох.
И голос Н'харо:
– Очнись, нгуаби. Пришли!
Сумерки уже сгустились в ночь. Но Кхарьяйри, залитый пляшущим светом факелов, не спал. Единым вздохом встретили толпящиеся у ворот люди измотанных двойным рывком урюков. Расступились перед носилками в голове колонны, пропуская в родное селение тело Мудрой. И, вновь сомкнувшись, двинулись вслед за воинами, к мьюнд'донгам.
Тяжелая, гуще смолы и плотнее войлока, тишина висела над поселком; шорох накидок и шарканье подошв угасали в ней.
Толпа густела. Было в этой людской массе нечто необычное, и Дмитрий не сразу угадал – что, а потом, поняв, поразился: мужчины-Кхарьяйри, такие важные, уверенные в себе, взглянув на носилки, робко отступали в полумрак, зато женщин, которым нечего делать на улицах ночью, становилось все больше, и все они были простоволосы, но отцы, мужья и старшие братья даже не пытались одернуть бесстыдниц. И чем ближе подходила к площади скорбная процессия, тем отчетливее разливался в нежном ночном воздухе кисловатый, скребущий гортань запах мертвого дыма.
Выходя из хижин, женщины Кхарьяйри, не сговариваясь, заливали очаги.
– Что происходит, Н'харо? – Дмитрий повернул голову к сержанту и поперхнулся: громоздкий Убийца Леопардов был сейчас раза в полтора меньше себя обычного; он съежился и, казалось, усох, как нашкодивший мальчишка, схваченный матерью у ополовиненного кувшина с медом.
Н'харо зашевелил губами – так тихо, что, несмотря на абсолютное беззвучие, нгуаби с трудом разобрал:
– Эта ночь – ночь
У невысокого помостика перед большим мьюнд'донгом толпа остановилась. Бережно опустив носилки с разбухшим старушечьим трупом на утоптанную землю, урюки отошли прочь, а на помосте появилась высокая статная женщина; отблески факелов делали ее лицо то совсем девичьим, то взрослым, умудренным жизнью, то бесконечно дряхлым. Черные и длинные, почти до пят, распущенные волосы сверкали алыми отблесками, словно многозвездный плащ пирующей Ваарг-Таанги.
– Здравствуй, подружка Уточка, – сказала женщина, и в голосе ее не было скорби, словно та, на носилках, просто спала. – Вот ты и вернулась домой. Кхарьяйри гордится тобой, Мудрая. Но обожди немного, у нас будет время проститься. А сейчас, – она не повернула головы, но было понятно, к кому она обращается, – мы хотим слышать бывших в Обители.
Убийца Леопардов подтолкнул М'куто к помосту.
Тот, помедлив было, кивнул, скрипнул зубами и, подпрыгнув, встал рядом с черноволосой.
Дмитрий не вслушивался в сбивчивый рассказ Следопыта. Он знал о найденных телах и пропавшем Вожде, о воинах из Бвау, поспевших к Обители раньше людей нгуаби, о шестерке урюков, растоптанных и заколотых подлыми дгеббе, о двали с обожженными лицами и о перепуганном найденыше, все еще сидящем на плечах сержанта. Если честно, больше всего ему сейчас хотелось спать, может быть, слегка перекусив перед этим. Чтобы завтра голова была холодной и ясной. Но в эту Женскую ночь – или как там сказал Н'харо? – фуршета, кажется, не будет.
Вот и Убийца Леопардов двинулся к помосту и бережно передал молчаливого малыша в руки валькирийской валькирии.
– Не бойся, маленький, – сказала она ласково. – Здесь ты дома, тебя никто не обидит. Скоро придет папа и заберет тебя домой. Твою маму убили, да? Это очень тяжело. Но ты мужчина. Постарайся рассказать нам, кто это сделал, и мы накажем обидчиков твоей мамы.
М'куто что-то шепнул ей на ухо. Еще раз погладив мальчонку по макушке, женщина вгляделась в толпу.
– Почтенный Глаглатлапупла! – звонко позвала она. – Где ты? Нам нужна твоя помощь!
Смешно подскакивая, к помосту приблизился крохотный старичок в жреческом
Квакка вздрогнул. Теплые капли, брызнувшие с кисточки на лицо, склеили ресницы и тронули губы приторной сладостью. Он непроизвольно облизнулся и вдруг почувствовал, что молчать дальше не сможет. Говорить по-прежнему не хотелось, но слова сами рвались с языка. Однако Лягушонок уже совсем не боялся. Ведь все эти тетеньки – и приласкавшая, и смотрящие снизу вверх – жалели его. Они были такие добрые, такие красивые в своих накидках из длинных волос, а дедушка в желтом так забавно угугукал и приплясывал…
Но самое главное – умный Квакка недаром молчал и думал всю долгую дорогу в этот большой поселок. Теперь он знал не только, о чем говорить, но даже то, что говорить нужно тоненьким голоском, изредка всхлипывая.
– Я… Меня… Мы с мамой пришли к тетям в зеленой одежде, чтобы они вынули из меня злую рыбную косточку… – всхлипнув, начал он тонким голоском. – И старая тетя в шапке с перьями прогнала косточку, и я сразу захотел спать… – Это, кстати, была чистая правда, только случилось все не нынче, а прошлой весной и косточку из горла вынула бабушка. – А потом мама закричала, и я проснулся, – Квакка опять всхлипнул, – но она велела мне лечь и накрыла меня тяжелой циновкой… А потом тети тоже начали кричать, и мне было страшно…
Лягушонку показалось, что сейчас самое время заплакать.
И он заплакал.
Да, ему было очень страшно. Он долго лежал под циновкой, а потом все-таки вылез, но вокруг никого не было, только огонь, и мамы тоже не было, нигде, как он ни звал, от мамы осталось только ожерелье, приносящее удачу; оно лежало прямо на земле, и он поднял его и накинул его себе на шею, потому что это был кусочек мамы, а потом…
– Дай посмотреть, сыночек, – попросила черноволосая. – Ах, как запачкано… Эй, сестрицы, помойте-ка, да побыстрее!
Дмитрий одобрительно хмыкнул.
Разумная баба!
Умнее всех урюков, вместе взятых, и его, нгуаби, в придачу. Правда, им было не до того. А родне малыша и впрямь можно будет с утра отстучать зов, если ожерелье не простое, а с отметками…
Вновь сгустившуюся тишину разорвал истошный женский вопль:
– Льяна! Льяна! Это Льяна!
Толпа всколыхнулась, пропуская кричащую.
– Люди! – Расширенные глаза ее отливали огнем. – Это ожерелье Льяны из Бвау! Мы росли вместе, пока Льяна не ушла в Лесные Сестры.
Она вскинула вверх руку; овальные медальоны, скрепленные жильными нитями, вспорхнули и опали.
– Я знаю Льяну, – выкрикнули из толпы. – Она спасла мне среднего сына, а я подвесила к ее ожерелью камень-луну! Посмотрите, там есть камень-луна с мурашом внутри?
Внимательно осмотрев ожерелье, черноволосая дернула щекой и, сузив глаза, повернулась к Квакке.
– Так откуда тебя привела твоя мама?
Мужчины и женщины, затаив дыхание, ждали ответа.
– Из Кулукулу, – пролепетал Квакка. – Только не мама. А Брекка, брат. Мою маму звали Ю-ю, она была красивая… Только она давно умерла. А теперь Брекка тоже умер. Его убили те дядьки, в хижинах. И Малька, и Рыбца, и близнецов. Но наши парни завалили стенку, и прижали их, и покололи копьями… Всех четверых! А потом мы пошли к женщинам. Женщины тоже дрались, но нас было много…
Дмитрию уже не хотелось ни спать, ни есть.
Он слушал тоненькое, сбивающееся на всхлипы хныканье и, не веря собственным ушам, пытался уразуметь: неужели этот заморыш, которого они так жалели, перерезал горло Мудрой? Неужели он подманил к смерти двух опытных урюков и сумел накидать лапшу на уши стольким взрослым?
