источаемый маслянистой жидкостью, почему-то перестал быть противен. В конце концов, один лишь глоток, потом еще один, затем – до дна, и многие проблемы снимутся сами собой; во всяком случае, голова болеть перестанет максимум через полчаса.
Проверено не раз.
Первый глоток его высокоблагородие сделал, явно превозмогая позывы к блевоте, но, начиная со второго, дело пошло совсем иначе: нездорово-мутные глаза оживленно блеснули, кожа порозовела.
– Ух-х… – выдохнул глава миссии. – Паш-шло!
Кристофер Руби отвел глаза.
– Вы удовлетворены, господа? Прекрасно. Я могу вам быть чем-то полезен, господин подполковник?
– Зажгите свечу, Крис. Благодарю.
Многоногий топот стих за дверью. Морщась от каждого движения, Эжен-Виктор Харитонидис поворочался, устраиваясь поудобнее. Боль быстро уходила. Она была уже и не болью даже, а так, смутным, с каждой секундой все более тускнеющим воспоминанием о чем-то нехорошем, происходившем то ли с ним, главой миссии, то ли с кем-то другим, хоть и знакомым, но – по сути – посторонним, не имеющим к нему отношения.
Стихли колокола, унялись молотобойцы, с вечера мерно стучавшие в наковальни висков, взвизгнув напоследок, угомонилась циркулярная пила, въедавшаяся в череп от переносицы…
Пришло
Хотелось еще.
Очень хотелось.
Подполковник застонал.
Если сейчас же, немедленно, не повторить, все начнется по новой; этого нельзя допускать, нельзя ни в коем случае. Он не алкоголик. Он не хочет пить, тем более в одиночку. Ему необходимо полечиться. Он читал когда-то, что спиртное в малых дозах – лучшее лекарство, а ему и не нужно много; всего лишь еще один стаканчик – и он опять человек, ну, в крайнем случае – два стаканчика, но это же тоже не доза…
Вот! Кажется, снова давит, постукивает в виски… точно!
Мозг работал точно и четко, круче компа. В резиденции ни капли. На дворе глубокая ночь, а «Два Федора» теперь закрываются ровно в десять. Притоны? Нет никаких притонов. Были, да сплыли. Людей можно понять, людям надоели облавы. В «обезьянник» пойти, что ли? Нет, нельзя. Он, слава богу, губернатор, а не
Какая сука вообще придумала этот гребаный сухой закон?
Убил бы…
О!
Аптека!!!
Ге-ни-аль-но.
Ай да Жэка, ай да сукин сын.
Пусть попробуют отказать больному в медицинской помощи…
Подполковник попытался привстать. И не смог. Тело стало ватным, дряблым, мелкая дрожь пробивала каждую мышцу, руки дрожали.
Нет, никак. Если бы подлые мальчишки не зажилили пойло…
– Прошу прощения, господин подполковник…
В тускловатом сиянии трех огарков, мигающих в розанах канделябра, вновь колышутся лица.
Опять Руби…
– Крис, Крис! – Пальцы Харитонидиса судорожно заскребли по горлу.
– Видите, профессор? – голос начальника юротдела озабочен.
– Да вижу, вижу, все вижу, дорогуша, – отзывается второй, но нельзя понять, отвечает ли он Кристоферу или обращается к подполковнику. – Что ж это вы, милейший, как же это вы не убереглись? Теперь, вот-те – нате, изволь все с самого начала начинать…
Полузатянутая засиженным мухами туманом, над лежащим склоняется пушистая седенькая эспаньолка, добрые близорукие глаза, увеличенные толстыми линзами в роговой оправе, торчком из нагрудного кармашка – облупившаяся трубочка стетоскопа.
Доктор Зорге!
Спаситель, отец родной!
– Рувим Газиевич, – сипло прохрипел страждущий, – полечиться бы…
– Обязательно, – радостно подхватывает ведущий эскулап Козы. – И думать не думайте, что бросим вас такого. Только вы уж простите старика за откровенность, на сей раз – никакой амбулаторщины, только стационар, безусловно и категорически стационар. Один раз, mea culpa,[43] поверили на слово, теперь хватит, дорогуша, никаких больше экспериментов. Вы для нас – отец родной, вам болеть никак нельзя…
– Пи-ить…
– Конечно, конечно, сколько угодно…
Эжен-Виктор жадно приник к стакану и, глухо зарычав, выплюнул холодную минералку прямо на белоснежный халат доктора.
– Дайте пить, гниды! Пи-ить да-айте!!
Хочется крушить и рвать. Не получается. Вспышка гнева отняла силы.
Все как когда-то.
Над самым ухом – голоса.
– Подержите-ка его, Кристофер. Вот так, так. Хорошо.
Комариный укус в плечо.
Черное пламя, рвущее душу на куски, опадает.
Голоса удаляются, сталкиваются, смешиваются…
–
– Дорогуша, я практикую сороковой год, из них почти двадцать – тут, на Валькирии; я пользовал еще Бельцина… вы можете, конечно, собрать консилиум, это ваше право, но, поверьте на слово, милейший, и Абу Алиевич, и Дорменталь, и мистер Хэрриот подтвердят мой диагноз…
– Но ведь…
– Никаких «но», молодой человек. Рецидив есть рецидив. Вы же сами видели: динамизированная агрессия, неадекватность восприятия; delirium в чистом виде; больше скажу, налицо синдром Рубцова – Форрестола, если вам это о чем-то говорит. И я, между прочим, еще в январе предупреждал…
– … документальное оформление…
– А как же? Все оформим, самым документальным образом: скорбный лист, историю болезни, анализы. Не понимаю, дорогуша, вам нужен начальник на работе или живой начальник?
– …если другого выхода…
– …совсем другой коленкор. Завтра с утра ждите санитаров… Ну, дорогуша, это уже зря… впрочем, премного благодарен… Засим, как говорится, позвольте откланяться.
Действие укола постепенно сказывалось.
С каким-то тупым, тусклым от притихшей, но никак не желающей уходить головной боли безразличием Харитонидис смотрел, как закрылась дверь за доктором, как начальник юридического отдела снял с себя кожаную курточку и аккуратно повесил ее на спинку стула.
«Он, кажется, сошел с ума?»
Руби подошел к постели, зачем-то поклонившись подполковнику, взял его мундир, висевший в изголовье, и быстро пошел к двери.
– Подождите, Крис, – преодолевая слабость, сказал подполковник. – Зачем вы это делаете… не мундир… это понятно… Но все это… это же мятеж, вас расстреляют…
Начальник юридического отдела, чуть помедлив, вернулся к постели и остановился перед губернатором. Пламя свечей заметалось от его движения. В комнате было душно, от тяжеловесного Харитонидиса пахло потом.
– Это не мятеж, – сказал он. – Поверьте мне как юристу. Я не собираюсь прикасаться к губернской печати. В случае недееспособности главы миссии законную силу приобретает штамп отдела, возглавляемого
