– Он уже сделал это, – сказала она. – И дал свое рыцарское слово, что не знает, кто послал того оруженосца.
– Это действительно так? – Голос Эдмунда прозвучал как удар борта галеры о скалу.
Рука коренастого темноволосого ломбардца медленно поднялась вверх.
– Клянусь честью, мне ничего об этом не известно. Я действительно не ведаю, кто замыслил такое злодеяние.
– Но разве вы не оставили в замке оруженосца Для присмотра за хворым конем?
– Оставил. Но то был простоватый парень, бесхитростный, как солнечный свет. – Большие, темно-синие глаза ломбардца пристально взглянули на Розамунду. – Вам следует искать злоумышленника в другом месте…
– Где же, например? – спросил Эдмунд.
– А мне казалось, вы более наблюдательны… Неужели вы не заметили, как часто младший брат сэра Хью заглядывался на вашу сестру? И вы ведь знали, что сэр Робер ненавидит своего старшего брата?
Выводы были столь очевидны и все же столь неожиданны, что Эдмунд на короткое время лишился дара речи. Мысленно возвратившись в прошлое, он припомнил, что Герт был не вполне уверен относительно личности промелькнувшего как тень посланца. Англо-норманн шагнул к ломбардцу:
– Простите мне мои подозрения, Дрого из Четраро. Мне следовало бы знать, что такой достойный воин, как вы, не способен на вероломство.
После крепкого рукопожатия Дрого, однако, не отпустил руку Эдмунда.
– Нет, сэр рыцарь, не отходите… Раз уж я жму вашу руку, то, пожалуйста, выслушайте меня.
Новый приступ рыданий вырвался из груди Розамунды:
– Рана сэра Хью оказалась не смертельной.
– Это отлично, но как здоровье сэра Хью? Он поправился?
– Не совсем. Он потерял дар речи, а его правая рука неподвижна. Но самое плохое – в его голове бродят разные странные и буйные фантазии, порой слугам приходится удерживать его силой.
– Да простит меня Бог! – пробормотал Эдмунд. – Ведь это моя рука нанесла ему тяжелое ранение.
– Тебе еще предстоит узнать наихудшую новость, – всхлипнула Розамунда. – Пойди сюда, брат мой, и сядь возле меня.
– Наихудшую? Что может быть хуже услышанного?
– Сэр Дрого сообщает плохие вести относительно твоей возлюбленной.
Плечи Эдмунда сковало холодом.
– Она… Аликc мертва?
– Нет, она ушла в монастырь и готовится принять обет.
Кровь прилила к голове Эдмунда. Невидящими глазами смотрел он на мощную фигуру Дрого.
– От кого вы узнали об этом?
– От епископа из Беневенто, он рассказал, что леди Аликc де Берне два месяца назад явилась в монастырь Святой Урсулы близ Беневенто. – Дрого положил руку на неподвижные плечи Эдмунда. – Проклинаю ту минуту,, когда вынужден говорить столь жестокие вещи.
Он пересек музыкальную комнату, готовясь отвесить глубокий поклон Розамунде. Она сидела прямо, слезы текли по ее щекам.
– Полагаю, леди Розамунда, что вы сможете принять меня в лучшие времена.
Ответ Розамунды прозвучал весьма сдержанно:
– Если я пожелаю увидеть вас снова, сэр рыцарь, вы будете извещены об этом.
Если бы Эдмунд де Монтгомери не был погружен в глубокий транс, он бы несомненно заметил, как вспыхнуло лицо барона. Дрого не привык получать столь небрежный ответ от дамы, даже если она так красива, как Розамунда.
Глава 5 БИБЛИОТЕКА
Во дворце Бардас все замерло, было так тихо, что явственно слышалась даже команда сержанта охраны, сменявшего караул на улице. Эдмунд де Монтгомери, сидя в кресле в глубоком раздумье с опущенной на грудь головой, невидящим взором уставился в пламя жаровни.
Аликc в монастыре! Аликc в голой и тесной келье. Аликc – послушница, ее нежное тело в тяжелом белом облачении. Аликc, отрезанная от тепла и всех радостей жизни на земле.
Почему Аликc де Берне сделала такой фатальный шаг? Почему? В его ушах ясно, как будто они были только что произнесены, звучали ее слова:
«Я буду верить тебе, моя единственная любовь, как ты веришь мне. Призываю Господа Бога в свидетели того, что, пока я живу, не стану больше ничьей женой. Ни единого человека. Только Эдмунда де Монтгомери».
Пальцы его сжали деревянные подлокотники в форме львиных голов. Так вот что значила ее клятва – ни единого человека, кроме Эдмунда де Монтгомери. Ни единого человека. Она и не выйдет ни за одного человека, но станет невестой Христа.
Снова ему вспомнился тот вечер на зубчатой стене Сан-Северино. Он так ясно представлял себе ее милое лицо, освещенное звездами, мягкое и теплое прикосновение ее губ. Нет, он не может ее упрекнуть в нарушении верности слову, но образ Аликc, запечатленный в его памяти на фоне каменной стены, побуждал каждую клетку его тела восстать против свершающегося.
Что же делать? Что предпринять? Поискать судно, плывущее в Италию, и вернуться в Сан-Северино прежде, чем голова Аликc лишится копны золотистых локонов, которые он так любил гладить. Предотвратить минуту, когда она навсегда заключит брачный союз с самым великим Владыкой всего сущего? Эдмунд задыхался от отчаяния.
Но мог ли он вернуться, не поступившись честью? Обет крестоносца должен быть выполнен. Кроме того, леди Аликc никогда не вернулась бы в мир ради свадьбы с нарушившим свою клятву рыцарем, душа которого обречена на вечные муки. И тем не менее… все его существо взывало к любимой, рыдало по хрупкой красоте Аликc, по незаменимой прелести ее присутствия.
– Это лишено смысла, – пробормотал он, не замечая маленькую мышку, которая выбежала погреться у жаровни. – Нет. О возвращении нельзя и помышлять. У герцога много врагов, а эти византийцы столь же ненадежны, как летний шквал над рекой Арен.
Рыжая голова в задумчивой печали склонилась еще ниже, а глаза Эдмунда уже стали слипаться, когда он неожиданно заметил, что мышь готова обратиться в бегство. Отклонившись в сторону, он извлек кинжал, но в эту секунду на его плечо легла мягкая рука. Нет, это был не убийца – маленькая гибкая фигурка в разлетавшемся платье аметистового цвета возникла перед ним.
– Уберите ваш смертоносный клинок, милорд.
Черты Сибиллы, всегда отличавшиеся классической красотой и нежностью, казались мягче обычного. Возможно, потому, что она с особой тщательностью и искусством нанесла белила и румяна на лицо, умело подчеркнув его очарование.
– Как вы опрометчивы, франк. Я могла бы уже давно заколоть вас, если бы захотела. – В шутку она похлопала по тонкому стилету, торчащему у нее за желтым шелковым поясом. – Право, сэр Эдмунд, когда же вы научитесь остерегаться? И не поворачиваться спиной к незапертой двери?
Он пожал плечами:
– Возможно, было бы лучше, если бы вы отправили меня к праотцам.
Выражение лица молодой женщины вдруг изменилось.
– Я довольно долго стояла у вашего кресла, наблюдая всю глубину вашей печали, и сердце мое защемило от жалости. Что за прискорбные известия вы получили? – Она стала на колени рядом с ним. – Не бойтесь, Эдмунд, довериться мне. Я могу быть чрезвычайно благоразумной… если решу именно так поступать, – добавила она, загадочно улыбнувшись.
– Это личное горе, и не такое, которое вы могли бы понять, – ответил он, распрямляясь и вытягивая затекшие от длительного сидения ноги.
– Не будьте так уверены. Я… что ж, за свои двадцать восемь лет мне пришлось многое видеть и, возможно, многому научиться. Например, могу поклясться, что в настоящий момент вы крайне нуждаетесь в утешении. Пройдемте со мной в личную библиотеку Евдокии. Там горит уютный огонь. Возможно, рассказ о горе развеет вашу печаль.
Она с нежностью сомкнула свою руку на его руке, и на ее шее сверкнули бусы из венецианского стекла, подчеркнув темный глянец ее волос.
– Я бы успокоила вас, может быть, дала бы вам совет, дорогой Эдмунд. Не выпить ли нам чашу вина, прежде чем отправиться на отдых? Прием ведь давным-давно закончился. Какой скучный и затянувшийся вечер! Почему это франки не способны на разговоры, не касающиеся войны, женщин или охоты?
Безмолвно, как во сне, проследовал Эдмунд де Монтгомери за смутным силуэтом византийки – через холл в высокую бронзовую дверь с изображениями сцен из мифологии Древней Греции. Два больших кресла, обтянутых китайским шелком, стояли там, отбрасывая косые тени перед очагом, освещавшим стены, окрашенные в теплые алые тона. Потолок комнаты отсвечивал голубизной подобно летнему небу. На столике перед очагом находились изумительно выполненная ваза из венецианского стекла и кубки, более прекрасные, чем утренний туман, здесь же стояли блюда пирожных, фруктов и сыра.
Пламя выхватило из полумрака волнующие контуры фигурки Сибиллы, а она, грациозно передвинув кувшин с вином, согревшийся перед очагом, наполнила два высоких кубка. Исходивший от них пар нес в себе запахи гвоздики и корицы. Не обращая внимания на возражения Эдмунда, она вручила ему кубок, а сама опустилась в кресло. Пламя смутно освещало ее персиковые щеки, маленький решительный подбородок и вздернутый
