– Ну что, Юрочка? По-моему, пора! – Поль выливает в фужер Хлопецкого оставшуюся водочку, а в свой – опять водички… – Умоляю, не торопитесь! Не торопитесь, пожалуйста! И ради Бога, не запивайте водой… Эх… хорошо… кхе-кхе-кхе… Эх! Теперь сразу маслиночку… И немножко печеночки… маслица, маслица, лучку… так… Хорошо! Хорошо! Запивать не нужно… не нужно… не нужно… Теперь посидим, поговорим…
Поговорили минут тридцать о театре, о банкетах, о здоровье…
– Ну что ж, – говорит Поль, – можно идти домой. Встают из-за стола. Хлопецкий совершенно трезвый! Павел Николаевич сильно охмелевший!
Старожилы поговаривали о том, что Поль очень напоминал знаменитого артиста императорского Малого театра Федора Горева, совершившего ко всему еще и как бы педагогический, истинно христианский подвиг: он воспитал в своей семье одаренного еврейского мальчика-сироту и, дав ему всестороннее образование, подарил русской культуре одного из лучших дирижеров страны – Юрия Федоровича Файера…
Для полного сходства двух мастеров сцены в биографии Поля не хватало факта воспитания еврейского мальчика, а Гореву необходимо было бы иметь модную для того времени фамилию-псевдоним… Скажем, Федор Горио!
Петр Мартынович Алейников
Он был человеком, которого в зоопарке лизнул (поцеловал, значит) волк!
Он был очень любим народом. Никто другой не пользовался такой популярностью, как он, – никто! Желание людей увидеть его у себя дома за столом (если бы только дома!), широкие русские угощения и возлияния надломили раньше времени его могучее здоровье.
Он был удивительно богато Богом одаренный человек с гипнотической силой обаяния! Его манере говорить с истинно русской мелодикой многие его коллеги, находясь под его влиянием (сами за собой и не замечая этого), явно подражали.
Не все ладно было в его жизни, дома. Мне кажется, что такому человеку всецело принадлежать только семье – ну просто невозможно. Да и, может быть, несправедливо: ведь он, говоря избитыми словами, «принадлежал народу». Люди хотели приблизиться к нему, увидеть его покоряющую всех, знаменитую, добрейшую и неповторимую улыбку!
И если за доброту его поцеловал волк, то люди официальные за то, что он был равнодушен к «великой партии», проводили этого гениального артиста на небеса без наград, без званий (слава Богу, он сам был наградой людям!) и еле-еле, под нажимом друзей, особенно Бориса Андреева, дали согласие похоронить его на Новодевичьем кладбище. И… забыли. Бог с ними, он не им принадлежит.
Но те, кто работал с ним, кто способен объективно разбираться в людях – тем более в людях могучего таланта, – никогда не смогут вычеркнуть его из своей памяти. Поэтому я – с искренним преклонением перед его личностью, с глубоким восхищением перед его талантом – решаюсь на написание немногих строчек, посвященных одному из ярчайших русских лицедеев-самородков – Петру Мартыновичу Алейникову!
Я не был его приятелем, не был частым партнером, не был в числе тех, кто регулярно посещал его дом и разделял с ним во многом погубившие его застолья. Для того чтобы полюбить его и восхищаться его даром, мне было достаточно совместных съемок всего в одном фильме («Стежки-дорожки» режиссера Артура Войтецкого), концертной поездки по Донбассу да общения с ним в нескольких сборных концертах.
Село Селище, в двадцати километрах под Винницей. Съемки кинофильма «Стежки-дорожки» киностудии имени Довженко. Петр Алейников – в роли почтальона, я – председатель колхоза. (Кстати, в этом фильме главного героя играл молодой, ныне, увы, уже ушедший от нас Олег Борисов.)
Текст снимавшейся сцены примерно таков:
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Зачем пьешь?
ПОЧТАЛЬОН. Ну как же мне не пить? Я тетке Мане телеграмму приношу. Внук ее звание полковника получил. Ну как не выпить? Или вот к пастуху Степану прихожу с письмом. В нем сообщение о том, что сынок в казахстанских степях на целине Героя Соцтруда получил. Ну что делать? Не отметить? Нельзя! Обида! Выходит – я за могущество государства пью!
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ладно. Мужик ты хороший. Ищи замену. Расстанемся по-доброму. Может быть, я тебя сторожем правления возьму.
Репетируем, репетируем. Очень хорошо все получается, задушевно, трогательно… Наконец – команда «Мотор!». Все идет нормально. И вдруг у меня, любителя импровизаций, после слов почтальона: «Я пью за могущество государства!» вместо того, чтобы пойти дальше по тексту и сказать: «Ну ладно, мужик ты хороший. Ищи замену», появилось (почему, не знаю) желание переспросить сочувственно: «Значит, за могущество?» Уверен, 90 из 100 артистов или остановили бы съемку, так как текст этот не был срепетирован, или растерялись бы, смешливые – не сдержались бы, фыркнули, а злые запросто затеяли бы «высокопрофессиональный» скандальчик.
Боже, что произошло с Петром Мартыновичем! На его лице засветилась озорная, обворожительнейшая улыбка, заискрились глаза. Он, казалось, помолодел! Он был сама надежда на благосклонное к себе отношение председателя, на прощение своих грехов. Мгновенно, рефлекторно на мой переспрос: «За могущество?», на высокой ноте, словно желая показаться не запятнанным ни в чем, чуть ли не ребенком, выпалил: «Да-а-аа!»
Я не смог сдержать своего восхищения его импровизационным даром и рассмеялся, что никак не по мешало характеру и смыслу сцены. Даже наоборот – обогатило ее. (Все могло войти без помех в фильм, но, увы, не удалось Петру Мартыновичу досняться в этой картине.) После его гениального «Да-а-аа!» я рассмеялся и в перерыве между съемками рассказал ему, что подобное со мной бывает крайне редко, что меня трудно рассмешить, что многие любыми путями пытались меня, как мы говорим, «выбить из образа», но добивались этого крайне редко.
– Веня, ну расскажи, расскажи (обращение ко мне «Веня» составлено из первых букв моей фамилии и двух последних из имени). Я тебе тоже кое-что смешное подарю.
Я поведал ему историю из своей студенческой жизни. Моя первая роль в Малом театре… Играю в «Горе от ума» молодого офицерика – гостя в доме Фамусова. Роль маленькая, бессловесная: выхожу на заднем плане и стою, прислонившись спиной к бутафорской колонне. Следом за мной появляются два актера постарше и прогуливаются подле меня, имитируя тихую беседу. На первом же спектакле один из них остановился и, глядя на меня, осведомился:
– Это вы Чацкий?
Я, студент, первый раз вышел на сцену Малого театра! Волнуюсь, а тут: вы Чацкий? Чтобы не рассмеяться и тем самым не осрамиться, мелкими, как мне казалось, незаметными шажками скрываюсь за колонной, а затем тихонько ухожу со сцены. Первое выступление и такой провал! Однако все прошло благополучно: ни помощник режиссера, ни сам режиссер замечания мне не сделали. Обошлось.
Через день спектакль давали снова. Я поймал тех двоих моих мучителей и слезно попросил:
– Умоляю! Не надо таких реплик! Не губите!
– Больше такого не будет, даем слово, – пообещали они. Во втором акте оба опять подходят ко мне:
– Пардон, любезнейший, вы нам не подскажете, где тут у Фамусовых туалэт?
– ???
Я снова сбежал! После спектакля ко мне подошел режиссер-постановщик. Понимаю, что с роли он меня, конечно, снимет, но вдруг:
– Вы знаете, неплохо, Женя, очень неплохо. Вы чувствуете мизансцену. Так и впредь: постояли и уходите. Вы правы – чего стоять как пень? Эдак у нас значительно живее получается, динамичнее. Молодец, Женя!
– Да-аа, браток, так ведь запросто можно инфаркт схватить! Раз плюнуть… Я вот редко выхожу на сцену, в концертах разве что. Для меня вообще-то жизнь – это сцена, а люди все – артисты! Это не я сказал, а я тебе скажу, что с автором подружился бы! Меня ведь тоже рассмешить трудно, человек я, по- моему, мрачноватый. Не веришь? Правда, правда. Иногда, конечно, смеюсь, когда смешно. Редко. Но бывает… иногда…
Снимался я как-то в Свердловске, не помню, в какой картине, и простудился. Зашел мрачный-мрачный в аптеку за лекарством, а вышел веселый-веселый – насмеялся, ну прямо, как дурачок! И не в театре, а в
