Риск.Молодинская битва.

фруктов разных заморских вдоволь и, ко всему прочему, сто рублей ефимками193 .

Дьяк, привезший припасы и деньги, объявил волю са-мовластца Ивана Васильевича:

— По достоинству княжескому припасов в достатке от казны самого царя и монастырской, денег же ежегодных — сто рублев.

Щедро, конечно. Вроде бы не опальный даже, а слу­жилый на жаловании, а не с земли. Только долго ли пользоваться придется иезуитской сей милостью, вот что тревожило.

Дьяк ничего не рассказал о делах во граде царствен­ном, но его попутчик келарь монастырского подворья в Москве, приехавший в монастырь со своими нуждами, наверняка привез достаточно новостей, о которых пове­дает архимандриту. Возможно, он ради этого и приехал, ибо вместе с дьяком возвращается в Москву.

«Попробую выведать у настоятеля», — решил Воро­тынский, томимый неизвестностью.

Пока он выбирал для этого удобное время, сам архи­мандрит позвал его к себе. Усадил в своей просторной и светлой келье и сразу же, без обиняков, словно обухом по голове:

— Окованы боярин думный Иван Шереметев и дьяк царев Михайлов. Брат Ивана Шереметева Никита обез­главлен.

— Что творится?! — с тоской воскликнул князь Миха­ил Воротынский. — Герои Казани! Ужас крымцев!

И сам же опешил от неожиданного откровения: все, кто готовил поход на Казань, был душой его, затем отли­чился во время осады и при штурме города, все — в опа­ле. Все до одного. А за плечами Ивана Шереметева, Да­нилы Адашева и за его, княжескими, еще и славные дела в сечах с крымцами. Не может такого быть, чтобы слу­чайное совпадение. Не может быть!

Архимандрит тем временем продолжал, ничего не от­ветив на восклицание князя:

— Алексей Адашев, земля ему пухом, удавлен по цар­скому повелению…

Вот это — новость! Завтра и его, князя, удавят. Княги­ню с детьми тоже. Пошлет царь заплечных дел мастеров и — конец всему.

Архимандрит продолжал:

— Пыточная в Кремле не лодырничает, по горло кро­вавой работы. За грехи наши тяжкие наказует нас Гос­подь Бог ожесточением души, лишает разума доброго, питая злым.

Воротынский даже поежился, наяву представив себе пыточную, спустя столько лет как сейчас он ощутил удушливыи запах паленого мяса, почувствовал нестерпи­мую боль от разогретого до белого каления железного прута, которым неспешно рисуют православный крест на его ягодицах; и вновь напряглись руки князя, словно поднимая отяжелевшее безвольное отцовское тело, и вы­рвалось у него:

— Нет! Нет! Только не пыточная! Лучше пусть здесь удавят!

— Бог милостив, сын мой, — с бесстрастным спокой­ствием проговорил архимандрит. — Бог милостив. Не ре­зон, князь, томить душу прежде времени. На все воля Бо­жья.

Совет верный. Чему быть, того не миновать. Но, пони­мая это, все же нелегко одолеть тоску и тревогу, которые от услышанного вспыхнули в душе с новой силой. Хотя князь и старался казаться спокойным, когда вернулся в свой дом, но княгиня сразу же заметила, что муж кручи­нится больше прежнего. Спросила:

— Что, сокол мой, печалит тебя? Какая лихая весть? Хотел ответить неправдой, что все, мол, в порядке, лишь тоска безотчетная навалилась, но уж слишком яс­ными глазами глядела на него княгиня-лада, виделась в них и тревога, и боль, и желание ободрить любимого су­пруга.

— С дьяком, что нам цареву милостыню привозил, ке­ларь монастырского подворья в Москве приезжал. Вот настоятель и позвал меня…

— Худые новости?!

— Да. Алексей Адашев удавлен. Князь Иван Шереме­тев и Михайлов, дьяк царев, окованы. Князь Никита Шереметев обезглавлен.

— О, Господи! — воскликнула княгиня, прижалась беспомощным ребенком к могучей груди мужа, всхлип­нула раз да другой, но вот напружинилась, заговорила твердо: — Если Богу угодно позвать нас к себе, значит — позовет. Встретим тот миг без низости. Вместе. А пока… стоит ли прежде времени хоронить себя? Будем жить, по­ка живется.

Убеленный сединами, много изведавший в жизни на­стоятель крупнейшего монастыря и молодая женщина, не знавшая ничего, кроме девичьего терема и ласкового мужа, не сговариваясь, сказали одно и то же. Но более всего успокоила князя Михаила Воротынского реши­мость княгини-лады без страха и упрека разделить с ним участь его. И он кивнул согласно:

— Как Бог рассудит.

Впрочем, что ему еще оставалось делать, как не упо­вать на Господа Бога да еще на милость царя-самовласт-ца. Князь никак не мог повлиять на события, которые раскручивались в Москве. До царя — далеко, остается лишь молиться Всевышнему.

Жизнь князя Михаила Воротынского и в самом деле висела на волоске. Устарели сведения, привезенные ке­ларем, а может, не все он знал. Еще до ссылки князя Во­ротынского отправил царь Иван Васильевич гонца к кня­зю Дмитрию Вишневецкому, чтобы тот оставил Хорти-цу, более не зля крымского хана. Милостиво царь звал его в свой царственный город, обещая чин и богатый удел. Князь Вишневецкий ответил царю ласково, но твердо: не видит, дескать, резона даже не за спасибо ос­тавлять крымцам то, чего они не могли взять силой. От­вет тот пришел уже после того, как князь Воротынский отбыл к Белоозеру. Случись он раньше, расправа царя с Воротынским могла быть куда как круче, хотя Иван Ва­сильевич по отношению к знатному воеводе, слуге ближ­нему, имел свои, ему только известные планы.

Во всяком случае, князь Михаил Воротынский и брат его, князь Владимир Воротынский, были ему еще нуж­ны. Особенно князь Михаил. Но под горячую руку чего не накуролесишь? Самовластец он и есть самовластец.

Ответ князя Дмитрия Вишневецкого еще более развя­зал рты корыстолюбцев, окружавших царя. Они норови­ли всячески очернить в глазах царя многих князей и бо­яр, связанных дружбой и родством с князем-неслухом, который оттого якобы не подчинился воле государевой, что надеется на поддержку друзей. Особенно доставалось старанием Малюты Скуратова князю Михаилу Воротын­скому, который рекомендовал Ивану Васильевичу облас­кать Вишневецкого.

— Не заговор ли, хитро задуманный? — вроде бы во­прошал Малюта Скуратов царя, давая повод к размыш­лению. — Не учинить ли розыск?

И так день за днем. Едва не склонился к подозрению царь Иван Васильевич, но победило все же его, личное. Он лишь велел Малюте послать одного или нескольких своих людей отравить князя упрямца Вишневецкого.

Удалось всыпать в кубок с вином яд, но то ли мала до­за оказалась для могучего князя-воеводы, то ли не весь кубок Вишневецкий осушил, но как бы то ни было жи­вым остался. Не медля ни часу, сбежал к Сигизмунду, который приставил к нему самых искусных лекарей.

На Воротынского вновь пошли в атаку царские лизо­блюды-изверги. На одном настаивают: начать розыск. Только и на сей раз царь устоял. Видно, нужен ему еще Воротынский. Тем более что первая отписка от дьяка Разрядного приказа получена восторженная. Все в уделе ладно. Украины российские отменно оберегаются. Дьяк обещал отписать в ближайшие месяцы подробно об уст­ройстве в уделе сторожевой и станичной службы, когда самолично объедет всех голов стоялых и станичных и когда осмотрит сторожи и засеки.

«Князь мне еще послужит. Его время еще далеко».

Для всех, кто по роду своему равен царскому, и для тех, чей ум и прилежание служат на благо России, — для всех у Ивана Васильевича определено время. Да и для тех, чьими руками исполняется его черная воля, тоже есть время. Только знает о нем он один, и никогда, даже в самую разудалую пьянку, не проговорится.

Но очередные жертвы, к досаде царя, выскользнули из рук его: прознав об угрозе опалы, бежали к Сигизмун­ду братья Черкасские, Алексей и Гаврила, с которыми Михаил Воротынский сотовариществовал в порубеж­ных делах; но самое главное — успел уйти от расправы Андрей Курбский, уж никак не виноватый ни в каких крамолах. Еще молодой, но уже прославившийся ус­пешными победами в сечах воевода, участник почти всех знаменитых походов русского воинства, верно слу­живший царю и отечеству, имел лишь одну вину — был другом Адашева.

Самовластец в гневе. Велит дознаться, кто уведомил Черкасских и Курбского, что ждала их опала. Застонала пыточная с новой силой, зашлась дикими криками от не­стерпимой боли, заскрежетала зубами от бессильной не­нависти к палачам — все безрезультатно. И тут Скуратов с Басмановым, в какой уже раз, принялись нашепты­вать, особенно в разгар скоморошества, когда ум царев затуманен хмелем:

— Все воеводы, кто сверстники Курбского, в один клу­бок сплетены. Ни пытками, светлый царь, не распута­ешь, ни ссылками не разъединишь. Путь один: всех — на плаху.

Он и сам так же считал и начал уже вносить измене­ния в очередность расправ, им намеченных. Выходило так, что братья Воротынские оказывались в числе пер­вых изменников. Чтобы выглядела расправа хоть немно­го правосудно, решил искать для нее повод.

Позвал тайного дьяка, не доверившись даже Малюте Скуратову, и без лишних уверток повелел:

— Пошевели своих людей, что у князей Михаила и Владимира Воротынских. Не верю, чтоб не замешаны были братья в крамоле.

— Князь Михаил Воротынский ни с кем сношений не имеет, только часто наедине беседует с настоятелем.

— Вот видишь!

— Князь Владимир будто бы задремал. Из палат своих — никуда. Гонцов тоже ни к кому не шлет.

— За нос водит! Не иначе! Приглядись пристальней.

— Хорошо, государь.

— Остри око еще и на князя Горбатого-Шуйского…

— Тоже рода Владимирова? — словно невзначай вы­палил тайный дьяк. — Воевода славный умом и мужест­вом, герой Казани…

— Не тебе, дьяк, ценить рабов моих! Иль жизнь наску­чила?! В пыточную захотел?

Ему ли хотеть. Нет, конечно. Больше уж не возражал, укладывая в памяти всех, кого называл государь, без пререкания. А если недоумевал или жалел, то только про себя.

Наветы готовились со спешкой: полгода не прошло, а у царя имелся в руках уже повод начать розыск. С помо­щью пыток. И вот тут счастье, можно сказать, привали­ло братьям Воротынским: одна из одоевских станиц пе­рехватила письмо Сигизмунда Девлет-Гире^ю, в котором польский король звал крымского хана воевать Россию. Для царя Ивана Васильевича это был знатнейший пода­рок. Дело в том, что он думал породниться с Сигизмун-дом и послы российские выбрали в невесты младшую се­стру Сигизмунда — Екатерину. Король польский возже­лал подарок за невесту потребовать безмерный: Новго­род, Псков, Смоленск и полный отказ от Литвы. Тогда, как он уверял, наступит вечный мир между двумя дер­жавами.

Послу королевскому, естественно, отказали, сватовст­во расстроилось, но Сигизмунд продолжал настаивать на своем, обвинял российского царя в захватнических уст­ремлениях, себя же провозглашая миролюбцем. Эту мысль Сигизмунд усиленно навязывал всем королевским домам Европы, а Иван