Риск.Молодинская битва.

достаточно сил, чтобы начать решающее сраже­ние. А до подхода свежих полков князь будет делать вы­лазки, мешая взятию города, особенно Кремля. Меж воевод идет разговор, что войско к Москве ведет сам царь Иван Васильевич.

— Не царь, а князь Иван, раб Девлет-Гирея! — гневно оборвал говорившего Дивей-мурза, затем, успокоив­шись, спросил: — Много ли в деревянной крепости ог­ненного наряда? Сколько пушек? Сколько самострелов?

— Пушек сорок пять штук, рушниц тысячи две. Мече-битцев же не наберется и одного полного полка. Только через три-четыре дня подойдут полки от переправ через Нару. У них тоже есть пушки и рушницы.

— Из леса часто совершаются дерзкие набеги на моих нукеров. Кто в лесу и много ли там ратников?

— Опричники. Из царева полка. Не весь полк, а пол­торы или две тысячи. Остальной полк — в Кремле.

Да, это — сведения. Но не ложны ли они? Дивей-мур­за хлопнул в ладоши и приказал переступившему порог телохранителю:

— Поговорите с нукером серьезно. Добейтесь истины.

Довольно долго молчали Дивей и Теребердей. Похо­же, перебежчик сказал правду: большой рати у князя Во­ротынского быть не может. В прошлом году вся Окская рать сгорела в Москве, по стране же прошел страшный мор, обезлюдив города и села. Что мог собрать князь Иван, собрал. Но вряд ли много опытных и умелых рат­ников у него, да и воевод бывалых по пальцам можно пе­ресчитать. И все же князь Воротынский — не простак. На него свысока не плюнешь.

— Нужно обязательно снести деревянную крепость, пока в ней мало гяуров, — заговорил первым Теребердей-мурза.

— Гуляй-город — серьезная крепость. Ее надежность оценил еще Субудай-богатур.

— У Субудая не было столько туменов, сколько у нас.

— Но и у киевской дружины не было столько пушек и рушниц. Не было самострелов с железными стрелами, которые летят втрое дальше наших.

— Скорость, вот в чем успех нашей атаки. Не станем

крутить колесо, а подстегнем ногайками наших прытких коней. Кого вознамерится взять к себе Аллах — возьмет, остальные ворвутся в крепость. Считаю, тумена вполне хватит.

— Да благословит тебя Аллах, разящий врагов, всемо­гущий, всемилостивый.

Спустя некоторое время после того разговора в ставке предводителя крымского войска в гуляй-город приска­кал гонец от князя Хованского.

—  Крымцы зашевелились. Передовой полк, как усло­вились прежде, выходит на дорогу.

—  Слава Богу! Скачи обратно и сообщи: уговор остает­ся в силе.

Проводив гонца, Михаил Воротынский позвал перво­го воеводу ертоула. Приказал:

— Спешно разбросай триболы саженей на полета отгуляя. Дальше не нужно. Свои бы не налетели. С тыла ос­тавь два прохода. Выстави там проводников, чтобы ука­зывали своим входы в гуляй.

Вскоре, когда князю доложили, что триболы разбро­саны, проводники на своих местах, он приказал изгото­виться к стрельбе пушкарям, стрельцам — из рушниц я самострелов. По его расчету Передовой полк вот-вот дол­жен был притащить за собой татар.

Так и вышло. Едва успели пушкари установить как следует свои пушки, а стрельцы разместиться на подво­дах так, чтобы и стрелять было ловко, и друг дружке не мешать (плотно стоят — плечо к плечу), как появился всадник с красным флажком на копье. Помаячил не­сколько мгновений перед гуляй-городом, ускакал вправо и скрылся в чаще лесной.

Так было условлено подать весть, если татары гонят полк.

— Зажигай фитили! — понеслась волной команда от орудия к орудию. — Сыпь порох на полки!

Стрельцы тоже изготовились. Ратники, кому шесто­перами, топорами и мечами встречать ворогов, если дело дойдет до боя рукопашного, тоже скучились всяк против своего участка. Притих гуляй-город, творя многотысячную молитву: «Сохрани и помилуй, Господи! Не дай тор­жествовать над рабами твоими неверным басурманам. Не отврати лица своего от России православной».

Первые всадники Опричного полка высыпали на по­косное поле. Если не знать приказа главного воеводы, можно назвать их самыми трусливыми. Через поле — на­мётом. Напрямик к гуляй-городу. И вот уже все большу­щее поле покрылось всадниками, стремительно несущи­мися к крепости на холме. Такое впечатление, будто сей­час они кинутся на штурм.

Половину поля проскакал уже полк, и лишь тогда че­рез реку начали перемахивать первые сотни преследова­телей.

— Слава Богу, воронье пожаловало! — довольно про­говорил Михаил Воротынский, который стоял на повоз­ке и внимательно наблюдал за происходящим перед кре­постью.

Не только неприязни ради назвал князь ногайских всадников вороньем. Они резко отличались от русской рати: вместо кольчуг или чешуйчатых лат — нагрудники из воловьей кожи, на головах — не сверкающие на солн­це шеломы, а толстые стеганые малахаи и тоже темные; кони у них темных мастей. Издали татарские всадники действительно виделись черными, как вороны, вот народ и приклеил им кличку — воронье, да и нравом они впол­не походили на эту нахальную, вероломную птицу.

Опричный полк начал сплачиваться, словно готовить­ся к бою рукопашному, ногайцы, кинув поводья на шеи обученных своих коней, взялись за луки — еще немного, и полетят стрелы саранчовыми тучами на отступающих, стоит им лишь остановиться и дать возможность пресле­дователям приблизиться на полет стрелы. Вот-вот это произойдет. Вот-вот.

Гуляй-город затаил дыхание: не припозднятся ли вое­воды. Впрочем, поспешность тоже не на пользу. Нужно накатить тумен ногайский на гуляй-город так, чтобы не только пушками попотчевать можно было незваных гос­тей, но и из рушниц и из самострелов достать. А сделать

это можно лишь тогда, когда татары, которые наверняка уже увидели гуляй-город, посчитают, что русские ратни­ки спешат укрыться в нем и этим можно будет воспользо­ваться для того, чтобы ворваться в крепость на плечах бе­гущих. На этом и строился весь расчет. Не сплоховали бы только князья Хованский и Хворостинин, да и все ос­тальные воеводы и ратники-опричники.

«Пора бы. Трубу! Трубу! — мысленно командовал кня­зьям-воеводам Опричного полка Михаил Воротынский. — Пора! Трубу!»

И словно услышал этот приказ князь Хованский: пробасила его боевая труба, в тот же миг многоголосьем подхватили трубы тысяцких и сотников. Полк, словно послушная десятка ратников, рассеялся точно надвое и не стал обходить гуляй-город, а понесся к правой и ле­вой опушкам, все более и более очищая середину поля. Татарская лава не вдруг поняла, что произошло, а по­няв, не сразу смогла остановиться: конь, увлеченный массой скачущих собратьев, не в миг подчинится пово­ду — в это самое время многоствольный орудийный залп осыпал ногайцев крупной дробью и ядрами, прореживая лавину.

Положение куда как неприглядное. Самое разумное решение — отступить, и Теребердей (а именно он вел ту-мен ногайских конников) прекрасно это понимал, но по­ка тумен будет разворачиваться, огонь пушек, рушниц и самострелов выбьет не одну сотню. Да и ложно отступив­ший полк (поздно понял это Теребердей) вот-вот скроется в лесу, и кто знает, не перекроет ли он путь отступления. Мурза Теребердей принял самое смелое решение — без остановки идти на гуляй-город.

— Урагш!

Еще миг — и поле взвыло истошно: «Урр-а-а-гш!» Конники понеслись на гуляй-город, стегая нагайками своих верных коней. Грохот орудий и рушниц, густо стрелявших по несущимся конникам, утонул в тысячего­лосом татарском боевом кличе: «Вперед!»

Ничто, казалось, не сможет остановить десятитысячную черную лаву озверевших людей и разгоряченных ко­ней. Ничто!

Князь Михаил Воротынский повелел дать сигнал, что­бы ратники изготовились к бою рукопашному.

«Как сработают триболы?!» — с возрастающей трево­гой думал князь, видя, что дроб и ядра пока бессильны против густой лавы, хоть и прореживают ее, но не вносят сумятицы, не сбивают темп, а это весьма опасно.

Однако как только первые сотни влетели в полосу три-бол, сразу же образовалась куча мала: острые шипы впи­вались в копыта коней, те падали десятками (щедро рас­сыпали триболы ертоульцы, молодцы), новые ряды нава­ливались на передовые, еще не понимая, что произошло, а кони их тоже валились с раздирающим душу ржанием, бились, причиняя новую боль. Обезумевшие кони уже не подчинялись своим хозяевам, давили их, били копытами.

— Слава тебе, Господи! — воскликнул князь Воротын­ский. — Огонь, братцы! Чаще! Прицельней!

Хотя не мог не понимать главный воевода, что его крик могли услышать лишь те, кто стрелял рядом с ним.

До боя рукопашного дело не дошло. Теребердей велел дать сигнал отступления.

Опричный полк все это время не бездействовал. По противоположным склонам водослива ратники поспеши­ли выйти на путь отступления ногайцев, причем князь Хованский растянул полк насколько успел, и получи­лось так, будто лес напичкан русскими, которые разили всадников из самострелов и рушниц, но лишь стоило но­гайцам кинуться на стрелявших, как те рассыпались по ерникам и оврагам, в которые татары боялись соваться.

Меньше половины тумена доскакало до главных крымских сил. Теребердей мурза пал ниц к ногам Дев-лет-Гирея:

— Ты волен, о великий из великих, отсечь мою голову или переломить хребет, но русских оказалось слишком много для одного тумена. Мои воины не отступили без приказа, их храбрости можно позавидовать, но… Весь лес заполнен полками гяуров.

Хан со злостью пнул в бок мурзу Теребердея и ушел в свой шатер. Думать. Вскоре он велел позвать Дивей-мур-зу и долго с ним совещался. Когда же лашкаркаши вы­шел от хана, то приказал всему войску переправляться через Пахру как можно быстрее и на левом берегу изгото­виться для встречи русских полков.

Князь же Воротынский, как только был отбит пер­вый штурм, велел ертоульцам, призвав им на помощь ратников-добровольцев, рыть глубокий ров перед стена­ми гуляй-города. Он был вполне уверен, что уже на сле­дующий день нападение повторится, но еще большими силами.

Не меньше трех-четырех туменов пошлет Девлетка…

Не приостановил князь земляных работ даже после того, как лазутчики из порубежных казаков стали при­сылать гонцов с вестью, что крымцы переправляются че­рез Пахру, но дальше не идут, а изготавливаются к встречному бою.

Подтвердили переход крымцев к обороне и доставлен­ные порубежниками языки.

Князь Воротынский позвал своих бояр.

— Девлетка хочет, чтобы я по нему ударил. Стоит ли? — спросил он и стал терпеливо ждать ответа.

Не вдруг решишься высказаться по такому трудному вопросу. Князь, понимая это, не торопил. Пусть поду­мают.

— Нет! — наконец твердо сказал Никифор Двужил.

— Нет! — повторил Косьма.