и письмо ей теперь давались с трудом, да и в устной речи она не всегда могла правильно выразить свою мысль по-китайски. Чтобы переписываться с китайскими товарищами, она придумала такой прием: передавала им тетрадь со списком слов, которые помнила. И при передаче информации партизаны использовали только эти слова. Но Урсуле было все равно тяжело. Ведь и свои сообщения к партизанам с указаниями Центра или Иоганна она должна была составлять с помощью своего скудного словарного запаса. Иоганн был ей не помощник — он не знал языка вообще. Урсула предложила ему подучиться китайскому, но, видимо, у него не было способностей к языкам или они были очень слабыми. Так что Урсуле пришлось рассчитывать только на себя и всерьез взяться за изучение языка.
— Я должна как можно быстрее выучить слова и выражения, — твердо заявила она.
Днями и ночами Урсула зубрила, вспоминала грамматику. Помогал ей местный парень, который каждый день после обеда посещал школу (в Китае с его иероглифической системой письма даже китаец может учиться языку всю жизнь). Они соревновались в быстроте написания иероглифов. Урсула немного подкармливала своего «учителя», а он готовил им китайские блюда. В письме к родителям она хвасталась: «Сейчас я уже могу написать и прочитать шестьсот иероглифов. Произнести же могу еще больше. Те, кто знает больше двух тысяч иероглифов, слывут синологами и немного чокнутыми. Окружающие полагают, что я уже подошла к этой черте». Теперь при каждой встрече товарищи получали от нее записку с новыми словами, которые она успела заучить. Когда Урсула уезжала из Китая, она могла прочесть и написать примерно тысячу слов. У Миши дела шли лучше. У мальчика было много китайских друзей, и его словарный запас был таким же, как у нормального местного четырехлетнего ребенка.
Почти все окружающие Урсулу китайцы ненавидели японских захватчиков. Когда ее «учитель» китайского лучше узнал Урсулу, то признался, что только крайняя бедность его семьи заставила его давать ей уроки. «Но почему?!» — спросила его пораженная женщина.
— Потому что на конверте вашей фирмы стоит «Маньчжоу-Го». Это название дали стране японцы, мы ненавидим его. Я вижу, что вы хорошо, тепло относитесь к Китаю, вы хотите иметь здесь друзей. Но, если у вас будет такой конверт, вы никогда их не приобретете.
— Что же делать? Мне самой не нравится это название, но ведь покупатели моих книг — японцы, и с этим приходится считаться… — объяснила она, радуясь, что может не вдаваться в подробности своей деятельности и одновременно не обманывать бедного китайца. А все попытки обучить китайскому языку Иоганна так и окончились неудачей.
— Китайский язык основан не на алфавите, а на иероглифах. Различные иероглифы произносятся одинаково, но с различной интонацией, — в который раз твердила ему Урсула. Но все без толку. Даже для нее с ее способностями к языкам это представляло сложность. В итоге, чтобы избежать недопонимания, приходилось, вопреки общепринятым нормам работы в условиях подполья, записывать информацию и передавать эти записки через связных. Полиция японских оккупационных войск часто обыскивала китайцев, но другой возможности в тот момент не существовало.
С Фэном и другими товарищами Урсула встречалась на какой-либо улице. За то короткое мгновение, пока длилась встреча, они могли обменяться лишь парой слов, и почти ничего не знали друг о друге. Они делали одно дело, опасное как для китайцев, так и для европейцев, однако для китайцев опасность была большей. Их часто обыскивали. Как-то раз Урсула видела облаву — она только что рассталась с Фэном. Полицейские блокировали улицу, все китайцы должны были стоять на месте с поднятыми руками. Урсула встретилась глазами с Фэном и особенно остро почувствовала не только грозящую ему опасность, но и унижение, которое он испытывал. Она тревожилась за Фэна — она только что передала ему очередную записку. Что, если ее найдут? Полицейские сразу поймут, что написана она не китайцем. Однако полицейские искали оружие и не обратили внимания на клочок бумаги. В тот же день Фэн забрал из ее квартиры тот самый центнер аммониумнитрата — теперь он знал и ее адрес.
Встречаясь не только с Фэном и его товарищами, Урсула попадала в разные ситуации. Представление о конспирации у китайских партизан было просто умопомрачительное. Однажды встреча с другим руководителем группы состоялась в Гирине, местечке, расположенном в пятистах километрах от Мукдена, и, по сравнению с этой встречей, харбинское кладбище было просто идеальным местом свидания.
Гирин — это железнодорожная станция, не очень оживленная. Кроме Урсулы, с поезда здесь не сошел ни один иностранец! Как и было договорено, она молча последовала за ожидавшим ее китайцем. Он нанял рикшу — разведчице пришлось последовать его примеру. Обе коляски минут сорок катились по ухабистой песчаной дороге, тучи пыли обволакивали «путешественников», но не могли, к сожалению, спрятать их от чужих взглядов. Судя этим взглядам, здесь уже много лет не бывало ни одного европейца, не говоря уже о европейской женщине. Все головы поворачивались в ее сторону, все глаза пристально изучали ее лицо. Наконец, коляски остановились перед бедной лачугой. Вокруг столпились люди, их удивлению не было предела. Они с хозяином дома сели и стали беседовать, жена партизана подала чай. Это называлось конспиративной встречей — Урсуле хотелось и плакать и смеяться одновременно. Гостеприимство — это замечательно, но как ей теперь передать взрывчатку? Этот партизан был смелым и надежным товарищем, но вот такие были у него представления о нелегальной встрече…
Кроме помощи партизанам и связи с Центром, Урсуле приходилось вести и обычную для европейской женщины жизнь, «быть на виду». Как и в Шанхае, в Мукдене она вела двойную жизнь — конспиративная работы маскировалась обывательским существованием. В 1934 году фашизм еще не проник глубоко в жизнь немецкой колонии в Китае. Ее приглашали на прием к германскому консулу, она могла посещать немецкий клуб. Даже среди знакомых из этой среды Урсула пыталась найти людей, которые не благоволили к нацистам и проявляли интерес к Китаю. Само собой разумеется, что ее новый статус торговца книгами и подруги представителя фирмы по сбыту пишущих машин не шел ни в какое сравнение с ее положением в Шанхае — там она была женой пользующегося уважением архитектора управления английского сеттльмента. Однако Урсулу повсюду принимали довольно приветливо, в частности, в немецком клубе. Небольшой отдушиной было время, проведенное с доктором Фуксом, с которым Урсула познакомилась еще три года тому назад в Патайхо, и который тогда очень понравился Рольфу и ей. Сейчас он преподавал в Мукдене в японской школе и время каникул проводил в путешествиях. В 30 лет он говорил на двенадцати языках, и всегда был всегда готов развлекать Урсулу рассказами о чем-нибудь новом и интересном… Был среди ее хороших знакомых и бельгийский архитектор, недавно приехавший в Мукден из Женевы. До этого он долго жил в Париже и восемь лет в Лондоне. По стилю жизни и образу мыслей он был близок к Иоганну с Урсулой, и они быстро нашли общий язык. Входил в их компанию и Мацумото, очень красивый японец, с которым она познакомилась еще в Шанхае.
В письме к родителям она описывала свое времяпрепровождение «а-ля светская дама». «С архитектором я играю в теннис и танцую. С Фуксом мы едим китайские блюда и совершаем совместные вылазки за город. С Мацумото я хожу в кино. Врач со своей супругой бывают у меня в гостях. Для всех самое большое удовольствие — это бывать у меня, поскольку я живу в милом смешном домике, располагаю чудесным набором грампластинок и хорошим молодым поваром. Мое счастье, что женское общество я вкушаю, так сказать, в суммарном виде, то есть за чаепитием или в клубе, где я скромно и терпеливо улыбаюсь два часа кряду, которые на это отводятся…»[14]
Впрочем, она охотно променяла бы всех своих знакомых женского пола на Изу и Агнес. С мужчинами было тоже не все так просто. Так, милейшему Мацумото они не доверяли еще в Шанхае. Она воспринимала общение с ними как тренировку: быть настороже, но так, чтобы он этого не заметил…
А японцы в это время начали застраивать захваченные земли. В Мукдене возникали новые кварталы. В центральной части города строили гигантские правительственные здания. Авиационные и вновь проложенные железнодорожные линии пересекали Маньчжоу-Го. Началась и экономическая агрессия, японские товары заполонили города и деревни. Европейские фирмы не выдерживали конкуренции, в результате за два года 60 процентов европейских магазинов разорилось.
Китайцам в эти годы приходилось трудно. Одна часть территории Маньчжоу-Го была затоплена, другая — поражена засухой. В результате политики Японии и природных явлений китайцы были обречены на голод. Все труднее стало отделять партизан от бандитов. Банды, нападавшие на богатые деревни, водились в горах Маньчжурии, партизаны прятались там же. Японцы называли партизан бандитами, для них все были
