— И ему понадобится неделя, чтобы провести анализы, — горько произнесла Мария. — Ты прав, Хью. Никому это не интересно. Книга Бога. Возможно — новая скрижаль. У меня такое ощущение, будто мы поднялись на Синай, и Господь вручил нам Книгу, в которой написано, как спасти человечество. Согласись, сейчас самое время. И вот мы спускаемся с новыми заповедями к народу…
— Который вовсе не ждет нас у подножия, — хмыкнул Хьюго. — Но химик нам все равно нужен.
— Мы хотим знать, обладает ли бумага свойством менять свой цвет под действием солнечного излучения, — объяснил Хьюго.
Разговор происходил в фотоателье на Пенсильвания-авеню, из окна открывался замечательный вид на Капитолийский холм и залитый лучами солнца купол, похожий на половинку яйца. Хозяин ателье, мистер Юлиус Раттенбойм, держал книгу так близко к глазам, будто взгляд его был способен не только видеть, но и поглощать материальные предметы. Мистеру Раттенбойму было лет семьдесят или больше — невысокий сухонький старичок с подвижными руками и зычным голосом, которым он отдавал распоряжения двум помощникам; один из них фотографировал семейную пару, а другой работал на машине, ежесекундно выбрасывавшей в несколько лотков цветные фотографии разных размеров. Поиск в интернете, проведенный Хьюго, когда они с Марией расположились в парке напротив Национальной галереи, показал, что в Вашингтоне осталось лишь одно ателье, где еще использовали старую фотографическую технику, — заведение Раттенбойма, открытое, как было сказано на сайте, в 1868 году.
— Обычная бумага, — пробормотал старик, уткнувшись в страницу острым носом. — Не фотографическая. Я могу провести химический анализ, если молодые люди пожертвуют четвертушкой листа.
— Нет! — одновременно воскликнули Хьюго и Мария.
— Что? — переспросил Раттенбойм, перевернув страницу и упершись взглядом в одну из пиктограмм. — Хм… Поверьте моему опыту, молодые люди, этот сорт бумаги не выгорает на солнце, он и через двадцать лет будет иметь первоначальный цвет. Качественная бумага. Я ответил на ваш вопрос?
— Спасибо, — Хьюго забрал книгу из рук старика, цепкие пальцы с неохотой разжались. — А если я скажу, что вчера цвет обложки и всех страниц был белым, а сейчас… сами видите.
— Освещение, — заявил Раттенбойм. — Электрическое освещение вырезает из спектра довольно большие области.
— Спасибо, — еще раз повторил Хьюго и, опустив книгу в рюкзак, взял Марию под руку. — Извините, что отняли у вас время.
Рейс на Фарго вылетал в десять тридцать вечера, и остаток дня они провели в отеле на Четвертой Юго-Западной улице. Хьюго снял до полуночи для мистера и миссис Мюллер комнату на шестом этаже. Мария промолчала, а когда они поднялись в номер, поцеловала Хьюго в губы и прошептала: «Да».
Что она имела в виду, он сначала не понял, а мгновение спустя уже и ответить не мог, потому что, как пишут плохие романисты, чьи книги он просматривал, «члены его сковал ледяной холод, и в голове остановилось всякое движение мысли». Мысли действительно исчезли, как и ощущение реальности, холод же был такой, будто Хьюго оказался в камере огромного холодильника.
Множество реальностей существовало одновременно, не взаимодействуя, не наползая и не сминая, они просто были, и каждая впитывалась клеточками чего-то, что Хьюго не назвал бы мозгом, поскольку не знал сейчас никаких определений. Просто были. Просто впитывались.
Это было… Он не мог сказать. Не мог подумать. Он только ощущал, что становится другим. Каким? Он не знал. Холод постепенно исчезал, тепло же не ощущалось, как не ощущается воздух, которым дышишь.
Вернулась тяжесть, и Хьюго, не ожидавший такого коварства, начал нелепо заваливаться набок — он бы и упал, ударившись лбом об угол кровати, но Мария успела его подхватить. Удержать, однако, не смогла и повалилась вместе с ним на пол, увидев близко-близко широко раскрытые и глядевшие вдаль глаза.
— Господи, — бормотала Мария, — что с тобой, мой хороший, почему ты так смотришь, что случилось, скажи, ты слышишь меня, ты меня видишь, у тебя болит что-нибудь, тебе плохо, какой ты тяжелый, давай, я положу тебя на постель, вызову врача…
— Не надо, — пробормотал Хьюго и попытался подняться. Получилось это у него не сразу, но с помощью Марии Хьюго сел на кровати, и только после этого к нему полностью вернулись зрение, слух, осязание и реальность, данная нам в ощущениях, — в такой именно последовательности.
— Я тебя напутал? — улыбнулся он Марии, стоявшей перед ним на коленях. Хьюго поцеловал ее в заплаканные глаза, усадил рядом с собой, взял ее руки в свои и долго молчал. Мария тоже не произнесла ни слова, понимала: нельзя.
— Теперь я… — сказал Хьюго и опять смолк, потому что хотел сформулировать, кем он себя сейчас ощущает. Неожиданно он понял, что формулировке и, тем более, объяснению его состояние не поддается. Он никогда не сможет рассказать всего, что вошло в него (в сознание? нет, глубже, в подкорку, в бессознательное, в его «я») за те недолгие мгновения, когда он только и успел, что упасть на колени, а потом подняться, поддерживаемый не столько руками Марии, сколько ее страхом.
— Ты… — сказала Мария, понимая, что человек, сидевший рядом, не тот Хьюго Мюллер, который вошел в ее жизнь всего-то два дня назад и которого, как ей казалось, она успела неплохо узнать, точнее — почувствовать, понять, привязать к себе.
— Когда все уляжется… — медленно произнес Хьюго. — Хотя для этого потребуется очень много времени… Может, вся жизнь…
— Уляжется… что?
Хьюго обнял Марию и положил голову ей на плечо.
— Мы с тобой будем жить счастливо и умрем в один день, — сказал он.
— Да.
— Это не книжная фраза, — его пальцы сжали ладонь Марии, ей стало немного больно, но странным образом боль помогла ей понять, что Хьюго имел в виду. Каждое сказанное им слово имело не только прямой смысл, но множество других, ей понятных, и невнятных для любого, кто смог бы подслушать их странный, клочковатый, на слух бессмысленный разговор.
— Трое.
— Конечно.
— Домик в Фарго и путешествия.
— Много.
— И никому мы…
— Это точно.
— Я люблю тебя.
— Я люблю тебя, — эхом повторила Мария.
— Как я устал, — сказал Хьюго. — Эти картины… Чувствуешь себя кастрюлей, в которую под самую крышку натолкали овощей, фруктов, кусков мяса, теста, еще чего-то, важного для приготовления пищи, потом крышку закрыли и придавили чем-то тяжелым, чтобы ничто не вытекло, не выползло, не…
Хьюго замолчал. Мария склонилась над ним — он спал, раскинув руки и посапывая, как младенец. Под крепко сжатыми веками медленно двигались глазные яблоки — возможно, Хьюго смотрел сон, а возможно, рассматривал одну из картин, вошедших в него, когда книга… Книга!
Прикрыв Хьюго до пояса покрывалом, Мария подняла рюкзачок, показавшийся ей неожиданно легким, будто в нем ничего не…
Книга была на месте, и Мария достала ее на свет — будто облитую смолой, черную, словно ее долго держали в пламени, черную, как «Квадрат» Малевича, черную, как врата Ада, черную, как тень души грешника, черную, будто это не книга была, а пепел знаний Господних. Книга была черна, как отсутствие.
Слезы стекали по щекам Марии и капали на книгу — бум, бум… — только этот звук и был слышен в комнате, слезы падали на обложку, но она оставалась сухой, как пустыня, и Мария поняла, что звук, отдававшийся эхом в висках, был на самом деле стуком ее сердца.
Она перелистала страницы. Черные, черные, черные. Черные буквы исчезли на черном фоне, книга
