— Вы всё сказали?
— Если у вас не хватит на это мужества, вы потеряете моё… моё уважение…
Донадьё запнулся на последнем слове, он чуть было не сказал — расположение или даже дружбу.
Странно, что он произнёс эту фразу, он сам бы не мог сказать почему. Ему всё больше и больше казалось, что в эту минуту всё должно было решиться, и он упорно старался спасти Гюре, словно это было в его власти.
— Значит, вы меня уважаете? — иронически спросил молодой человек, стараясь казаться циничным.
Что мог ещё сказать доктор? Что мог он ответить?
— Возьмите обратно вашу тысячу франков, Гюре.
— Вашу тысячу франков.
— Ну, мою, если вам угодно. Забирайте их. Мы с вами встретимся во Франции…
— Нет.
Он уже повернул ручку двери. Донадьё был уверен, что его собеседник ещё не решается прервать этот разговор и сжечь свои корабли. Но что-то не позволяло ему взять деньги у Донадьё, конечно самолюбие, и доктора ужасала мысль, что человек так нелепо губит себя из гордости.
Правда, сам Донадьё из стыдливости, из-за такой же глупой стыдливости, не решался больше настаивать.
— Спасибо за то, что вы для меня сделали…
Дверь была открыта. Через неё виднелся коридор, пассажиры, направлявшиеся в столовую. Гюре уже удалился, а Донадьё остался в таком подавленном состоянии, словно он тоже был во власти морской болезни.
Он не возмущался, когда на его глазах умирали мужчина, женщина или ребёнок. Он хладнокровно предвидел, что до прибытия в Бордо они недосчитаются ещё семи китайцев, а десяток других никогда не доберётся до Дальнего Востока. Быть может, в силу привычки он считал болезнь нормальным явлением жизни.
Даже если бы сейчас ребёнок Гюре умер, он только пожал бы плечами. А если бы сам Гюре погиб, например, от приступа уремии…
Нет! Его приводила в ярость только несоразмерность причины и следствия.
Что, собственно говоря, произошло? У мелкого счетовода из Браззавиля заболел ребёнок, и после долгих колебании он решил вернуться в Европу.
Если бы у этого мелкого счетовода было хотя бы тысяч десять франков, всё бы устроилось. Ведь ребёнок не умер, и даже теперь, когда воздух стал свежее, можно было считать, что он спасён.
Но нет! У него не было денег! Его устроили, как бедного родственника, в каюте первого класса! Он страдал от морской болезни…
Донадьё машинально вымыл руки, причесался, старательно почистил ногти.
Никакой драмы не было. Одни только пустячные происшествия. И ещё целый ряд случайных обстоятельств…
Например то, что помощник капитана по пассажирской части испугался темперамента и неблагоразумия мадам Дассонвиль!
А она, в тот день, когда происходили бега картонных лошадок, остановила свой выбор на Гюре только для того, чтобы взбесить Невиля.
А потом…
И всё в таком духе! Даже случай с билетами денежно-вещевой лотереи!
Все эти мелкие факты на расстоянии переплетались, как кишащие крабы.
А в результате…
И всё-таки Донадьё пожал плечами. Он не знал, каков будет результат, и направился в столовую своим обычным шагом, так как ничто не способно было замедлить или ускорить его движения.
Капитан, который не осмеливался пересадить Лашо за другой стол, но, конечно, не хотел и обедать в его обществе и тем самым как бы выразить ему одобрение, велел передать, что спуститься не может.
Мадам Дассонвиль, сидя за столом одна, пыталась держаться свободно, подчёркивая непринуждённость своих жестов.
Знала ли она, что Гюре изгнан во второй класс? И в этом случае, не чувствовала ли она себя оскорблённой?
Донадьё пожал руку главному механику, как и прежде сидевшему напротив него за столом.
— Ничего нового?
— Если только не будет бури, мы выдержим. Весь вопрос в том, чтобы пересечь залив. Что же касается…
— Чего?
— Лашо, кажется, продолжает в своём репертуаре. Четверть часа назад он во всеуслышание заявил в баре, что если в любое время суток ещё раз увидит сумасшедшего на палубе, то будет жаловаться Компании. Он потребовал также, чтобы его снабжали пресной водой круглые сутки.
— А капитан?
— Ему это неприятно. Скоро позовёт вас, чтобы обсудить вопрос о сумасшедшем. Поскольку стало не так жарко…
Донадьё вздохнул и поглядел на Лашо, который держал пальцами крылышко цыплёнка, нарочито подчёркивая грубость своих жестов.
— Что до воды, то очень трудно снабжать Лашо, не давая её другим пассажирам. Ведь во все каюты вода поступает из одного водопровода.
— И будут давать?
— До последней возможности.
Гюре, разумеется, здесь не было. Донадьё крайне удивился, увидев, что его пациентка, которую он заставил раздеться у себя в каюте, бросила на него многозначительный взгляд. Её низенький муж ел с удивительной жадностью, словно стремился наверстать все лишения колониальной жизни.
— В вас делятся! — провозгласил главный механик, заметив уловки дамы.
— Спасибо!
В другое время, быть может, он был бы польщён. Она выглядела аппетитно, несмотря на контраст между слишком белым телом и загорелыми руками. Когда она сняла платье у него в каюте, доктору показалось, что на руках у неё до подмышек натянуты перчатки.
— Мерзкий рейс! — проворчал главный механик, в сущности не зная почему.
Те, кто привык брать на борт людей на целые три недели, чувствуют такие вещи сразу. Тут дело в чутье! С первого дня можно сказать, будет путешествие приятным или тягостным.
— А ваши китайцы?
— Ещё трое или четверо при смерти, — сказал Донадьё, наливая себе компот.
Помощник капитана, пришедший с опозданием, наклонился к доктору и прошептал:
— Он в своей каюте. Я только сейчас был во втором классе, но в столовой он даже не показывался.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Прежде, чем он открыл глаза, прежде даже, чем он что-либо осознал, Донадьё уже предчувствовал, что наступающий день будет тяжёлым. Какой-то неприятный вкус во рту, беспрерывная боль в голове, усиливавшаяся при малейшем движении, — всё это напоминало ему, что ночью он выкурил на три или четыре трубки больше обычного. А когда с ним это случалось, он всегда смущался, словно кто-то застал его в чрезвычайно неприличной позе.
Ему неприятно было смотреть на масляную лампочку, и он спрятал её в стенной шкаф, приготовил
