его облике сквозила какая-то стыдливая посредственность.
Ему, вероятно, было двадцать четыре или двадцать пять лет, он был высок, хорошо сложен; только из-за слишком покатых плеч фигура его казалась недостаточно сильной.
Гюре рывком открыл дверь каюты, откуда послышался голос женщины:
— А! Это ты…
Этих двух слов было достаточно: доктор понял, что здесь происходит. Донадьё вошёл. Он увидел женскую фигуру; повернувшись спиной к двери, она наклонилась над диваном.
— Что с ним? — резко спросил Гюре.
Очевидно, он злился на свою судьбу!
Донадьё медленно закрыл дверь и с досадой вдохнул спёртый воздух каюты, тошнотворный запах больного ребёнка. Это была обычная каюта, обитая непромокаемыми обоями. Направо, друг над другом, помещались две койки, налево — диван, на котором лежал ребёнок.
Мадам Гюре обернулась. Она не плакала, но угадывалось, что слёзы подступают к её глазам. Голос у неё был усталый.
— Не знаю, что с ним было, доктор… Он вдруг перестал дышать…
Тёмные волосы, кое-как заколотые сзади, мягко обрамляли её бесцветное лицо. Трудно было сказать, красивая она или некрасивая. Она измучилась, была больна от усталости. Она отбросила всякое кокетство и даже забыла застегнуть блузку, из-под которой виднелась худенькая грудь.
Втроём в каюте им негде было повернуться. Ребёнок дышал с трудом; доктор наклонился над ним.
— Сколько ему?
— Шесть месяцев, доктор. Но он родился на месяц раньше срока. Я решила кормить его сама.
— Садитесь! — сказал он женщине.
Гюре стоял у иллюминатора и смотрел на ребёнка, не видя его.
— По-моему, никто никогда не знал точно, что с ним такое. С первых же дней он срыгивал всё молоко, которое пил. Потом его стали кормить сгущённым молоком, и в течение нескольких дней ему было лучше. Затем у него начал болеть животик. Доктор из Бразза сказал нам, что, если мы не уедем из колонии, мы его потеряем.
Донадьё посмотрел на неё, потом на Гюре.
— Это ваш первый срок?
— Я уже пробыл в колониях три года, прежде чем жениться.
Другими словами, ему едва исполнилось двадцать лет, когда он прибыл в Экваториальную Африку.
— Вы чиновник?
— Нет. Я счетовод «Экваториальной торговой компании».
— Он сам виноват, — вмешалась мадам Гюре. — Я всегда советовала ему поступить на государственную службу.
Она закусила губу, готовая заплакать; Гюре сжал кулаки.
Донадьё понимал, в чём драматизм их положения. Он задал ещё один вопрос:
— Ваш второй срок кончился?
— Нет.
Из-за ребёнка Гюре нарушил контракт, а значит ему не заплатили жалованья.
Делать было нечего! Донадьё был бессилен помочь этому ребёнку, не переносившему тропического климата и всё-таки цеплявшемуся за жизнь изо всех сил своего хрупкого бледного тельца.
— Одно обстоятельство должно придать вам мужество, — сказал он вставая. — То, что ребёнок прожил шесть месяцев! Через три недели мы выйдем из тропиков.
Женщина скептически улыбнулась. Он посмотрел на неё ещё внимательнее.
— А пока вам следовало бы подумать о себе.
Он с трудом переносил стоявший в каюте запах. Пелёнки, которые мадам Гюре, должно быть, стирала в умывальнике, свешивались для просушки с верхней койки. Донадьё заметил, что во взгляде Гюре появилась тоска, что он стал тяжело дышать, что нос его постепенно заострился.
Вот уже целый час, как пароход качало в ритме сильной мёртвой зыби. Когда его затошнило, Гюре не выбежал из каюты, а успел только открыть дверь и нагнуться над тазом.
— Простите, доктор, что я побеспокоила вас. Я знаю, что сделать ничего нельзя. Врач сказал мне об этом уже там, но всё-таки…
— Вам не следовало бы целый день оставаться в этой каюте.
Гюре рвало, и Донадьё вышел, немного постоял в коридоре и медленно поднялся по лестнице. Только что появившаяся золотистая луна обливала светом широкие волны океана. С кормы доносились звуки гавайской музыки, и это ещё подчёркивало царивший вокруг дешёвый романтизм.
Разве этот дешёвый романтизм не сквозил и во всём остальном? В том, например, что бармен был китаец, в том, что мадам Бассо танцевала с помощником капитана в белой тужурке?
Доктор ещё два раза обошёл вокруг палубы, потом спустился к себе в каюту, разделся, потушил верхний свет и оставил гореть только масляный ночник.
Наступил его час. Благоразумно, не торопясь, он приготовил трубку с опиумом и закурил. Пол: часа спустя он уже мог без волнёния думать о ребёнке, о его матери и о Гюре, который, вдобавок ко всему, ещё страдал морской болезнью.
Когда стюард поскрёб в его дверь и объявил, что уже восемь часов, началась погрузка аннамитов, которых все на корабле стали называть китайцами, потому что так было легче. Они подплывали с берега на шлюпках, как обезьяны взбирались по наружному трапу, большею частью держа свой чемоданчик на голове. Их теснили к носу парохода. По дороге делали отметки на листках бумаги, выкрикивали номера.
Донадьё оделся не быстрее и не медленней, чем в другие дни, съел принесённый ему на подносе первый завтрак и, наконец, поднялся на палубу в тот момент, когда на пароход садились пассажиры первого класса.
Их было совсем мало: одна семья. Но семья роскошная. Муж, несмотря на свой деликатный и застенчивый вид, был, вероятно, важной персоной на железной дороге Конго — Океан. Его жена была одета так элегантно, словно приехала в какой-нибудь из европейских городов. У неё была девочка семи лет, уже кокетливая, за которой по пятам ходила английская гувернантка.
Проходя мимо, помощник капитана по пассажирской части, который суетился вокруг вновь прибывших, успел подмигнуть доктору. Неужели он уже имел в виду новую пассажирку?
Трап убрали. Лодки быстро удалялись по направлению к плоскому, как лагуна, берегу, в то время как триста аннамитов спокойно, без любопытства устраивались на переднем полубаке. Большинство из них были одеты в короткие штаны и простую рубашку цвета хаки; у некоторых на голове был плетённый из прутьев шлем, другие же подставляли солнцу свои жёсткие чёрные волосы. подстриженные ёжиком. Несколько человек, голые до пояса, мылись у колонки на палубе, а пассажиры-негры скучились в углу и смотрели на них с недоверием или презрением.
В самом конце мостика Донадьё встретил Гюре, который прогуливался в одиночестве.
— Вам лучше? — спросил доктор.
— С тех пор, как прекратилась качка! — ответил тот агрессивным тоном, не глядя на доктора.
— Я посоветовал вашей жене выходить на воздух.
— Сегодня утром она долго гуляла.
— В котором часу?
— В шесть.
Донадьё представил её одну на пустынной палубе, на заре.
— В открытом море ещё не прекратилась зыбь; — сказал Гюре.
Если внимательно посмотреть на него, то можно было заметить, что лицо у него детское, несмотря на морщины на лбу, и выражение, в сущности, совершенно простодушное. В общем, это был ещё мальчишка, которого осаждали заботы взрослого мужчины, мужа, отца семейства.
— К сожалению, против морской болезни не существует действенных средств, — сказал Донадьё.
