золотисто искрился и жужжал.
– Покушай медку, позабудешь тоску. Загану я тебе загадку... Отгадаешь – молодец, тебе меду корец:
Я молчал, завороженный ладом его речи.
– Не знаешь? Ну, ничего, я тебе все про пчелок открою... Вот, к примеру, пчелки ценят чистоту. Потому-то лучшими пчельниками всегда были бобыли и монахи...
Старик ласково гладил меня по голове, и голос его журчал полузабытым, но родным напевом:
– Особливо чтут пчелки святых мужей Зосиму и Савватия Соловецких, они и сами монахами живут, и все у них строго, по чину, в чистоте и в братской любви. Есть у них и своя Царица, вернее, Матушка, и пчелки ей служат беззаветно, как монахи Небесной Царице.
Всю глубину этой удивительной аналогии я постиг, когда окончательно повзрослел. Пчелиная матка всего лишь один раз встречается с супругом. Это происходит высоко над землей, в сферах почти космических. Трутень вскоре после спаривания гибнет, но даже если у него хватит сил долететь до улья, пчелы-стражники все равно прогонят его. Счастье соития для него равно ужасу смерти.
На мой взгляд, в рядовых событиях жизни улья заложено больше сакральной жертвенности, чем во всех человеческих мистериях и трагедиях. Царица, как положено истинной особе монаршей крови, хранит верность погибшему супругу и несколько лет наполняет улей их общими потомками, до тех пор, пока из одной-единственной личинки не вылупится ее погибель – молодая повелительница. И тогда одряхлевшая царица, расточившая свое тело в бесчисленных родах, умирает где-нибудь на задворках от холода и голода вместе со своими наиболее преданными царедворцами: священный закон любви-жертвы пронизывает мироздание от звездных скоплений до насекомых роев.
– ...Есть у меня мед кипрейный, есть липовый, есть клеверный, а есть и «дивий мед» с лесной борти. И ты мед знаний не хить, а по крупинке сбирай, думами, как воском, крепи. Головку-то мельничихе Анисье я вернул, и за тебя прощения спросил. Вот вострубит Архангел, а она без головы... Несподручно... – приговаривал старик, покрывая прозрачным золотистым медом белую краюху. – На вот, кушай и сказку слушай.
Солнце клонилось к закату, а мне казалось, что когда-то это все уже было в моей или в чьей-то другой жизни. И тревожная, радостная память об этом вечере досталась мне по наследству – и старик в белом, и мед на хлебе, и тихий разговор, и косой солнечный луч с пляшущей в нем мошкарой. Это пронзительное чувство печали и любви после довольно часто посещало меня. Много позже я узнал, что так, по обрывкам памяти и случайным приметам, узнают друг друга души, встретившись через бездну времен и жизней. В каком-то смысле мы с Антипычем были назначены друг другу, в чем меня убедила и его сказка, когда опять же с опозданием я понял ее вещий смысл.
– Жил когда-то в наших краях садовник. Каждую семечку семь ден за щекой носил, каждый цвет по имени привечал, каждое яблоко с молитвой сымал, и вся земля у него была по пясточке перебрана, вся намолена. Но вот состарился и умер садовник, и святой сад без ухода оставил.
– А пусть бы он написал завещание...
– Вот, молодец, добрая твоя душа! Да вот беда, науку свою садовник мог передать только «из уст в уста», иначе непонятно будет. А если завет тот малоумный прочтет – то и сад погубит, и сам сгинет. Забыт старик, что ученика надо было, как семечко духовное, выносить, укоренить и взрастить.
С той поры я подружился с Антипычем и много полезного и удивительного узнал от него. Именно он снабжал меня такими ценными ингредиентами моих алхимических изысканий, как четверговый воск или, ни больше ни меньше, «мандрагоровые яблоки», он их называл «адамовыми». Колдуном его считали за неизменный успех его исцелений и смелую оккультную импровизацию. Так однажды, в высокое половодье, к порогу его дома прибило древнюю, источенную червями доску. По ее форме и следам от гвоздей Антипыч догадался, что это гробовая доска. Он хорошенько высушил ее в сенях, выдернул гвозди и несколько лет раздавал щепочки, как верное средство от зубной боли. Благодаря Антипычу, местные старики обходились без дантиста.
Странная связь между гробовым деревом и зубной болью замечена уже давно. Я сам видел гробовую колоду Сергия Радонежского, почти изгрызенную страждущими богомольцами. Антипыч же интуитивно использовал непознанную связь явлений, их таинственное эхо. «У мертвых зубы не болят» – коротко ответил он на мое не совсем бескорыстное любопытство.
Слыл он также и чертогоном, то есть занимался, говоря церковным языком, любительским «экзорцизмом». Мелких бесов он изгонял без драматических эффектов: всего лишь налагая на темя одержимого свои сложенные крестом ладони. Но если встречал сопротивление, в ход шла крученая плеть с резным крестом на рукояти, которую он употреблял со всеми надлежащими церемониями. Но самое трудное, уверял Антипыч, не изгнать бесов, а «заключить» их, поручив какую-нибудь длительную и трудоемкую работу. Под большим секретом Антипыч показал мне корчагу, запечатанную свяченым воском пополам с толченым стеклом, в которой неуемные «шелапуты» со звоном пересыпали невидимый песок или бисерную дробь. «Маковые зернышки считают, – ухмыляясь в бороду, пояснил Антипыч. – Когда перечтут, тогда и печати сыму... Только до этого еще ой как далеко...».
Изредка к знахарю являлись молчаливые просительницы и, пряча глаза, просили «изгонного». В Соколово одна сердобольная старушка делала аборты вязальной спицей, но травяной способ представлялся женщинам гуманнее. Антипыч всегда знал заранее, о чем пойдет речь. Не знаю, как ему удавался этот фокус, но женщину он встречал с желторотым цыпленком в ладонях, хотя кур не держал. Укоризненно покачав головой, Антипыч ненадолго отлучался, якобы за снадобьем. Цыпленка он передавал женщине, предупреждая, чтобы не сильно давила. Когда через четверть часа он возвращался с бутылью безвредной мятной настойки, женщина торопливо прощалась и уходила, забыв про «изгонное». А довольный Антипыч ставил на косяке неглубокий заруб. Советы его страждущим иногда были лукавы, но всегда действенны. Ради скорого зачатия он наказывал бабам на ночь мыть полы. От хандры и «малохолии» Антипыч советовал подсыпать под пятки толченых ореховых скорлупок и ходить так от восхода до заката, один день. Уже вечером болезнь снимало.
Однако случались и незадачи. Однажды ко мне на прием пришел вечно пьяненький конюх Сосипатрыч. Лет сто назад какой-то истовый батюшка из церкви Святого волка, крестил строго по святцам, и в нашей деревеньке восьмой десяток лет здравствовали и Синклитея Агапитовна, и Фелисата Сократовна, и Афинадорыч, и Горгоний, и даже девяностолетний дед Фалалей. Причина обращения Сосипатрыча была пустяшная – легкий ожог руки. Такие болячки Антипыч лечил присыпками из трав, затертыми на лампадном масле.
– А чего к Антипычу-то не идешь? – поинтересовался я, когда конюх выдернул меня из моей мансарды и оторвал от пробирок, дистиллятов, спиртовок и булькающих трубок, требующих неотлучного присутствия.
– К колдуну этому не пойду, хоть зарежь! – отрезал зоотехник.
– А что же так? Вся деревня лечится, а ты упираешься?
– Через него мой Меркуша сдох; заводской жеребец, медалист! Меня даже судить хотели народным судом.
– Не может быть, Антипыч скотину сроду не обижал.
– А ты послушай, практикант, как дело было. Вот накануне, аккурат перед тем, как кобыл крыть, Антипыч на конюшню и заявился. Я ему коня показываю, хвалюсь: «Зажеребляемость, выжеребляемость...» А потом на минутку отбежал, глядь – Антипыча нет, конь весь в мыле, стойло забрызгал и дверь разнес.
– Так что же, твой Меркурий так сразу и сдох?
– Ну, на следующее лето... – неохотно сознался коневод, – а все одно... Знамо дело, он в стойло гвоздь гробовый воткнул, конь и взбеленился. Колдун ведь! Малаку у коня забрал, с землей смешал, да какую-нибудь свою цибулю посадил. Потом если эту цибулю сорвать и съесть, сила будет немереная, конская! Но вот конь непременно сдохнет. Порча такая. Это уж потом бабка мне одна рассказала, надоумила... Только, говорит, землю надо взять особую, девственную, с горы, где не пахано, не сеяно, а посадить... Запамятовал... Мандру какую-то.
– Может, мандарин?
– Нет...
– Значит, мандрагору.
– Точно, ее... Решил я к нему по-хорошему, по-соседски... Дай, говорю, и мне силы, к бабам-то подступиться, чтобы не зря за конягу страдать. А он, колдун треклятый, только хохочет... Ты, говорит, зайди ко мне весной на пасеку, на первый пчелиный лет, я тебе на это место пчелок своих насажаю, и тогда хоть снова под венец... Еще изгалялся, вражина, оборотень...
Несмотря на альтруизм и выдающееся человеколюбие, сельчане Антипыча не любили и даже подозревали в оборотничестве. И, видимо, были к тому какие-то основания. Старик умел «вабить», выть по-волчьи. Для полного сходства с волчьим воем он «дул» в стекло от керосиновой лампы. Антипыч никогда «не вабил» для облав или охоты. Он переговаривался с волками для собственного удовольствия, и ему отвечали не только волки. Младенческим плачем заливались совы-вопленицы, гулко ухали филины.
Отрабатывая практику в местной амбулатории, я почти все лето квартировал у Антипыча. Здесь же в сенях над дверью я хранил запасные ключи от убогого строения сельской больницы.
