полуночи...» – пропел он церковный ирмос. – Ужо ждут тебя у Филидоровны, на сеннике...»
Вечер был светлым, прохладным, росным. От мази Антипыча я парил по-над травой, упиваясь прохладой и луговой свежестью. Сенник стоял за домом Филидоровны, с ближнего к лесу краю поля. По шаткой лестнице забрался наверх, на дощатый чердак. Осыпанная цветами, меня ждала Ная.
Я судорожно пытался вспомнить и вызвать в себе сжигающее желание, которое съедало меня все эти месяцы, и не мог. Я думал, что любовь – это всепоглощающая скачка и напор чувств, где все произойдет само собой. И теперь стоял, убитый стыдом и робостью, прикрываясь скомканной рубахой.
Мы познали любовь в бессонные ночи, когда она прилетала ко мне на несколько часов, и мы торопливо насыщались друг другом. Я научился служить ей, как женскому божеству, укрощать ее и учить покорности. Мы были сотворены друг для друга, как священная человеческая диада.
Я отправился в амбулаторию на разведку.
Бревенчатый сруб поселковой больнички почернел от дождей. Здание выглядело заброшенным. Да оно и прежде не процветало: население привычно обходило его, направляясь к Антипычу лечить пчелиным ядом ревматизм и вправлять трудовые грыжи.
Я запер дверь и пошел наверх, минуя приемный покой, пустой аптечный склад и небольшой изолятор для инфекционных больных. Взломал крошечный замок и распахнул створки шкафа: на полках жались друг к другу колбы, запаянные банки, пересохшие остатки солей и взвесей. Одиноко стоял «сосуд искусства»; «философское яйцо» – пузатая колба с узким горлышком. Пособия по алхимии и выдержки из сочинений средневековых медиков я хранил в особом тайнике за двойной стенкой висячего шкафа. Все мои сокровища были целы.
Я взял в руки и протер от пыли круглую запаянную колбу. За тусклым стеклом дрожали соцветия, на листьях блестела роса. Этот препарат я изготовил семь лет назад, когда грозовой майской ночью мне все же удалось выделить жизненный эфир и впервые опробовать его свойства.
В шкафу было полутемно. В одной из колб мерцал тусклый зеленоватый огонек: моя «Лампада жизни». Значит, менты не изъяли ее, как «вещественное доказательство». Дрожащими руками я переставлял «стекла», выискивая главное: запечатанную колбу с крохотной каплей крови на дне. Я наконец нашел ее и крепко сжал в ладонях: в стеклянном плену алела кровь Наи.
Мысль, от которой вибрировало все мое существо, была предельно простой: я должен был до конца пройти путь алхимических терзаний и... вернуть Наю.
Когда-то алхимия казалась мне примитивной игрушкой наивных средневековых «золотоискателей». О том, что истинная цель этого искусства – восстановление утраченного божественного порядка элементов материи, для получения на каком-то этапе магического золота, я догадался позднее. Сознаюсь, что в начале своего алхимического пути и я мечтал о булькающей золотой кашице.
«Чтобы получить золото, надо иметь Золото»... Поиски средневековых «ювелиров» оказались настолько абсурдны, что я волей-неволей догадался, что речь шла вовсе не о металлах. Это были скорее духовные символы. Низший металл, свинец грубых земных страстей путем последовательных мучений: растворения, фильтрации, испарения, очистки, разделения, очищения, прокаливания, фиксации и приумножения мне предлагалось превратить в чистое сияющее золото духа. За смертью вещества и его разложением брезжило Воскрешение и обретение волшебных свойств. Но для меня опыты с серебром и ртутью были лишь преддверием главного. Я мечтал получить квинтэссенцию жизни.
В старинных, пропахших мышами фолиантах, в поучениях Розенкрейцеров, в сигнатурах Парацельса, в магической терапевтике и прочих рудниках мысли я искал следы этой безумно значимой для меня работы: Жизненный эфир, божественная энергия, пронизывает все сущее в Мироздании, и, выделенный в отдельную субстанцию, сгущенный и плененный Мастером, он может творить чудеса.
Помнится, на кафедре к поискам сбрендившего студента отнеслись сочувственно, предлагали помощь, просили присылать отчеты, подписали направление на практику в Бережки и даже дали академический отпуск на год не то для завершения экспериментов, не то для лечения поврежденной психики.
Она ворвалась ко мне в полночь. На улице бушевала майская гроза. Она была вся мокрая. Короткое голубое платьице пришлось сразу снять. Она разделась за больничной ширмой и завернулась в белый халат. С волос ее на пол сбегали прозрачные дождевые ручьи. Она тряслась в ознобе и неотрывно смотрела на меня. Я не видел ее три долгих месяца. От Ляги я знал, что она летала во Францию, сопровождая нефтяного магната Вараксина, что за ней охотятся репортеры, снимают в рекламных роликах, фотографируют для журналов.
– Я оставила машину на шоссе, меня ждут... – бормотала она, цепляясь за мою шею, и у меня не хватило сил разорвать обережный круг ее рук, оттолкнуть и унизить ее в отместку за все страдания и адские муки, которые она принесла мне.
– Дим-Дим, я больше никогда не брошу тебя... Я разорву контракты... Давай, уедем сейчас же, как можно дальше. Я рожу тебе детей: мальчик будет похож на тебя, а девочка...
Она лепетала горячо, бредово, до крови кусая губы, озираясь по сторонам запавшими, обведенными тенью глазами. Я не узнавал ее! Что сделали с ней за эти три месяца «хозяева жизни»? Ее русская, лебединая чистота стала товаром, вольная стихия, окрылявшая каждое ее движение, была усмирена и скована золотыми «кандалами», болтавшимися на шее, запястьях и даже на щиколотках. Пречистый свет ее почти померк, хотя сама она стала еще красивее, намного красивее...
– Деньги... Их надо вернуть... – опомнилась она. – Я заплачу неустойку, и сразу вернусь... Любимый...
– Давай сделаем «Лампады жизни», чтобы они всегда стояли рядом...
– Давай... Я читала, что в античных гробницах находили горящие лампады. Они горели там тысячи лет.
– Нет, «Лампада жизни» – это совсем другое. Парацельс, Альберт Великий и Фома Аквинский умели делать жизненные лампады. Я узнал их секрет...
Я отвел ее в лабораторию, где несколько месяцев в одиночестве исступленно грезил о ней. Удержать Наю можно лишь увлекая и чаруя ее душу. И если я еще не был великим магом, как Аполлоний Тианский или Агриппа Неттесгеймский, то уже не был и сопливым студентом-недоучкой.
В маленькие колбочки с узким горлышком по каплям отмерил «эликсир жизни». Остро отточенным скальпелем неглубоко надрезал свое запястье и наточил в пробирку немного крови, затем отмерил семь капель и перелил в густую голубоватую жидкость на донышке колбы. Расплавил воск и тщательно залепил горлышко «печатью Гермеса». Потом осторожно встряхнул. В колбочке заплясал язычок пламени. Пламя меняло цвета поочередно: зеленый, золотой, синий... Я был изумлен не меньше ее. Два года я занимался алхимическими опытами, но еще ни разу не видел необъяснимых чудес.
– Это сияет влюбленная кровь, – прошептала она.
Омытая живой водой, она вновь заискрилась радостью, как в наши самые счастливые дни и ночи. К ней вернулись ее трепет, и светлая, беззащитная улыбка, и ее невинный жасминовый запах.
От волнения я слишком глубоко надрезал ее запястье, горячие капли брызнули на мое лицо и халат. Пока я бегал вниз за бинтом и йодом, она мужественно терпела. Пробирка была почти полной. Ее лампада сияла ярче моей. Огонек двигался по маслянистой поверхности и высоко раздувал свой парус.
– Видишь, как они горят. Теперь я буду всегда знать, как ты себя чувствуешь. Если ты заболеешь или устанешь – огонек немного потускнеет. Если рассердишься – колба нагреется, если будешь танцевать – он тоже запляшет... За тобой всегда будет следить твой личный врач.
– Зачем это? Ведь мы больше не расстанемся... А если все же что-нибудь случится, если я умру, что тогда? – через минуту-другую спросила она.
– Алхимики утверждали, что колба разлетится вдребезги, – невозмутимо ответил я.
Она умоляла не провожать ее, наверное, ей не хотелось, чтобы меня видел тот, кто терпеливо ожидал в машине. Я горячился, пытался ревновать, требовал прямо сейчас послать к черту прошлое и все эти последние расчеты и пустые объяснения «со спонсором»... Но она поцелуями гасила мои уговоры. Небо немного просветлело, наступал медленный дождливый рассвет. Мы шли под дождем, жадно впитывая его горячими телами. Я проводил ее до оврага. До шоссе оставалось метров двести. Сквозь заросли рубиново мерцали фары; на насыпи все еще стояла машина с включенными габаритными огнями. Ее ждали. Она поцеловала меня долгим прощальным поцелуем, пообещав вернуться уже вечером. Через несколько минут я оглянулся: алые огоньки исчезли.
Я бегом вернулся в лабораторию с одной лишь мыслью: упасть в простыни, все еще пахнущие ею, завернуться с головой и сквозь дремоту вновь и вновь вспоминать ее. Ная умела любить только яростно и жестоко, как любят очень молодые и сильные женщины. И после наших встреч я чувствовал себя, как спортсмен, побивший невероятный рекорд: гордым, вымотанным и безумно счастливым.
Почти засыпая на ходу, я прибирался в лаборатории. Сквозь шум дождя мне послышался стук внизу, в стеклянную дверь. Может быть, это кто-то из деревни: травма, сердечный приступ? На заплетающихся ногах я спустился по ступеням вниз. На мгновение мне показалось, что за дождевыми струями – она... Я почти разглядел ее протянутые руки с длинными тонкими пальцами. Она барабанила, нет, скорее царапала стекло. Она вновь была обнаженной. Сквозь запотевшее стекло туманно белели груди, в широко раскрытых глазах застыл ужас. Я ринулся к двери, выскочил под дождь. Снаружи никого не было. Ветви белой сирени надломились от дождя и стучали в стекло. Страшный грохот в
