Мы этого никогда не узнаем. Человека бьет лихорадка. Он сражается с крысами. Очередные колики снова укладывают его в кровать на час. Потом он пишет; почерк его уже почти невозможно разобрать, строчки налезают одна на другую; карандаш, чернила, опять карандаш…
У меня осталось проклятущее серебро, всего триста песо, но они все у меня отнимут… На помощь, умоляю! Я чувствую, что попал в западню и они меня прикончат…
Что было потом? Около четырех утра инженер разбудил одного из туземцев и, глядя на него безумными глазами, велел:
— Доставишь это письмо во что бы то ни стало моему другу в город. Отправляйся прямо сейчас…
— Я поеду днем…
— Нет, сейчас!
Туземец отказался. Инженер пошел в сторону своей хибары. На поляне, казалось, все спали. Вода прибывала, и река гремела, как водопад.
А утром на берегу у самой воды нашли тело инженера. В левой руке он сжимал фонарик, в правой — револьвер; пуля вошла в затылок и вышла через правый глаз.
Первое расследование провел метис. Труп погребли в раскисшей земле. Через шесть дней прибыли из города два полицейских-туземца, задали несколько вопросов и составили протокол.
В доме нашли только девяносто долларов, четыре грамма золотого песка, старинные ювелирные изделия общим весом тридцать три грамма и никаких бумаг.
Я читал письмо раз двадцать и только что перечел его снова. Перечел и местные газеты, сообщающие об этом деле с тем же спокойствием, каким овеян девственный лес.
Убийство?
Ну, я не поручусь в том, что это убийство, точно так же как не поручусь в том, что лондонские и парижские воротилы — негодяи, а метисы берутся за исполнение подобных поручений…
Я видел эти края.
Я испытал на себе жар этого сине-зеленого солнца, и несколько раз меня прошибал такой пот, что я не мог писать. И вот я обращаюсь к первой фразе письма:
…привезет мне противоцинготный сироп… побольше апельсинов… гигиенические ведра…
И крысы… Крысы, отплясывающие пляску смерти…
Вообразите, каково ему было в ту ночь и во все предыдущие ночи, похожие одна на другую… Семь лет таких ночей!
Это ему-то, преподававшему физику в одном из красивейших наших провинциальных городов!
Для очистки совести два туземных полицейских распорядились вырыть тело, чтобы убедиться, что пуля действительно вошла в затылок и вышла через правый глаз.
Но с убийства прошло уже шесть дней — и два индейца сперва отрицательно потрясли головами, а после отправились выпить по большому стакану чичи, чтобы взбодриться.
Однажды зимним вечером лет десять тому назад Пополь обедал в компании нескольких друзей. Вино было на любой вкус и лилось рекой, в зале жарко, сквозь запотевшие окна смутно виднелись машины, то и дело подвозившие к подъезду театра мужчин во фраках и декольтированных дам.
Пополь поглядывал на них маленькими хитрыми глазками, и по лицу его иногда проскальзывала недобрая усмешка.
— Посмотрел бы я на них в нашем лесу, — бурчал он и выпячивал грудь, расправлял плечи, — сразу видать, настоящий мужчина.
— Хозяин, старого арманьяка!
Пополь был великолепен — новый костюм, шелковая рубашка, на пальце огромный перстень. Дружки взирали на него с нескрываемым восхищением.
— А что, негритянки там взаправду ходят совсем голые?
— Я же тебе говорю, дурак!
— И если кому-нибудь придет охота, они не возражают?
Пополь, блаженствуя, рассказывает им об экваториальных лесах, где прожил последние четыре года; до того он долгое время был подручным у мясника в Бордо. Пополь получил концессию на заготовку розового и красного дерева. То и дело он ощупывает карман, который оттягивает новенький бумажник.
Вчера, приехав, он открыл в банке счет на миллион с лишком.
— Хозяин, сигар!
Светская публика, устремляющаяся в театр, его раздражает.
— Строят из себя умников, а все потому, что одеты франтами. Их бы в джунгли, да чтобы пятьдесят градусов в тени, москиты, мухи цеце и все прочее…
Арманьяк пьется — рюмка за рюмкой, а Пополь разглагольствует, жуя сигару, — глаза у него сияют, губы лоснятся.
— Гляди-ка! Уже антракт.
Зрители прогуливаются перед входом в театр, курят папиросы, заходят в уборную, и Пополь чувствует, как в нем закипает злоба.
— Понимаете, там главное — быть мужчиной. Остальное не в счет…
Взгляд его становится жестким, и он рассказывает:
— Вот послушайте… Как раз перед моим отъездом вышла одна история… Вы не знали Жанвье, он из Сен-Мало? У него была концессия на участок в десяти днях пути от моего, если по реке… Крепкий такой бретонец. Но вбил себе в голову зашибить за несколько лет столько, чтобы купить замок, в котором смолоду был в услужении. Месяцами не вылезал из лесу… Славный парень, не глупее других. А вот поди ж ты, свихнулся. В тех краях, представьте себе, негры вместо того чтобы закапывать трупы в землю, пускают их по течению реки. Жанвье каждый вечер видел, как они проплывают мимо, раздутые, что твои бурдюки. Он уже к этому привык. Но вот нашла на него блажь. Зарядил он карабин и для потехи принялся палить в плывущую дохлятину. Назавтра — то же самое. Ну и пристрастился к этому делу. А тут вдруг негры узнали про это и чуть не взбунтовались. Я видел Жанвье, когда его вели в тюрьму: говорят, ему придется отсидеть пять лет за надругательство над покойниками.
И вдруг Пополь грохает кулаком по столу:
— Черт побери!
На него смотрят. Все удивлены. А он глядит на дождь, который припустил сильно, как в тропиках.
— Хозяин, счет! Скорее! Сейчас повеселимся!
Он тащит за собой друзей. Разряженные зрители в театре благоговейно слушают последнее действие оперы.
А Пополь с друзьями тем временем нанимают все такси и фиакры, сколько их есть в городе.
— Пускай тоже помокнут под дождичком! — злорадствует он, покусывая окурок сигары.
В полночь Пополь во главе вереницы пустых машин со спущенными флажками победоносно проследовал мимо толпы выходивших из театра людей, которые тщетно махали руками.
До утра кортеж колесил забавы ради по пустынным улицам, время от времени останавливаясь у какого-нибудь из последних открытых бистро или увеселительных заведений.
Ровно через шесть месяцев Пополь снова отплыл в Экваториальную Африку, поскольку его счет в банке приближался в нулю.
Он был не чудовище какое-нибудь, отнюдь нет. Широкая натура, всегда рад был всех угостить, любил быть душой подвыпившей компании, превозносящей его до небес.
Крепкий, как никто. Хитрый, как крестьянин. И храбрый…
Он снова принялся работать на своем участке, валил деревья и сплавлял их по реке до порта.
Как и все лесопромышленники, он появлялся в городе не чаще, чем раз в несколько месяцев, с очередной партией древесины, и тогда несколько дней кряду шла гульба.
1929… 1930… 1931…
По какой таинственной причине мир перестал вдруг нуждаться в розовом и красном дереве? Слишком
