приумножало его славу?
Во всяком случае, об одном обстоятельстве вы сами не догадались бы: в городе, о котором идет речь, обязанности судьи исполнял выходец из Франции, бывший каторжник, а ныне безукоризненно честный человек, который, впрочем, не скрывал своего прошлого от местных властей.
Чем ему не понравилась физиономия нашего Жермена? Разумеется, тот, кто сам прошел огонь, воду и медные трубы, безошибочно улавливает некоторые особые признаки. Как бы то ни было, судья почуял, что от этого героя пахнет мошенником, и однажды, когда в клубе пьянствовали, исхитрился получить в руки его военный билет.
За одну минуту он уверился в своих подозрениях. Настоящий Жермен, тот, которому был выдан военный билет, потерял на войне правую руку, а у того Жермена, который пировал в обществе латиноамериканцев, не было левой руки.
Судья ничего не сказал. Он написал в Чили, в Аргентину, во все соседние страны, и две недели спустя пришли красноречивые ответы: «Жермен» успел там побывать. Он покрасовался во всех городах, и его там прекрасно помнили, тем более что повсюду он занимался жульничеством.
И здесь он тоже принялся за свое. Наш герой объявил, что хочет основать большой франко- американский торговый дом; он прощупывает почву, ищет среди уважаемых в городе лиц тех, кто этим заинтересуется. Для приманки он намекает, что это предприятие будет вознаграждено несколькими орденами Почетного легиона.
Как-то утром судья заходит к нему в номер. Жермен встречает его с распростертыми объятиями:
— Какой гость! Правда ли то, что мне сказали? Что мы с вами почти соотечественники?
— Сядьте и выслушайте. Послезавтра отходит пароход. Советую вам сесть на него, не мешкая, и уплыть в какую-нибудь другую страну.
Жермен хорохорится, становится в позу, демонстрирует свой орден Почетного легиона, военные документы, грозит обратиться к министру, потребовать присутствия посла своей страны.
— Вы слышали, что я вам сказал. Вам понятно? Если послезавтра вечером вы еще будете здесь, я упрячу вас за решетку.
Этот самый Жермен — красавец мужчина: широкие плечи, неброская элегантность, седина на висках. Вечером он не идет в клуб. Запирается у себя в номере, просит, чтобы принесли туда бутерброды и шампанское.
Может быть, ему не на что купить билет на пароход? Это возможно и даже вполне вероятно, и сегодня судья уже жалеет, что не предложил ему денег.
На другой день рано утром к судье приходит полицейский.
— Француз уехал, — докладывает он.
— Не может быть. Пароход еще в порту.
— Он уехал поездом!
Выходка безумца. О чем он думал, садясь на поезд, который едет в другой город той же самой страны? На что надеялся? Видно, ему шампанское в голову ударило.
Судья тут же сочиняет телеграмму властям — пускай заберут жулика там, на другом конце железной дороги, куда он прибудет через пять дней.
Но он туда не приехал. В дороге у него было время подумать. Часы и дни напролет за окнами мелькает все тот же безжалостно-однообразный пейзаж; иногда поезд делает остановки в селениях, где не встретишь ни одного белого.
Где он вышел? Неизвестно. Железнодорожники этого не запомнили.
Судья телеграфирует: «Продолжайте наблюдение…»
Тем более что он получил новые сведения, на сей раз куда серьезнее. Настоящий Жермен действительно путешествовал по Южной Америке, но внезапно исчез — по всей видимости, его убил тот, кто назвался потом его именем.
С тех пор прошел год, а Жермен по-прежнему заточен между двумя вокзалами, двумя конечными станциями, между которыми пять дней пути.
Не убеждайте меня, что его можно было арестовать. Этим вы только докажете, что не знаете страны. Чтобы его арестовать, понадобилась бы целая экспедиция. Пришлось бы обшарить несколько десятков населенных пунктов, рассеянных вдоль всей железной дороги. А пока жандармы выйдут из вагона, Жермен все равно успеет убежать и спрятаться в лесу.
Чтобы его выследить, понадобится целая армия!
Да и вообще, ничего не предпринимать легче всего еще и потому, что с финансами в стране туго, а у правительства есть заботы поважней, чем охота на жулика, пускай даже подозреваемого в убийстве.
На обоих концах дороги его ждет, повторяю, засада, и этого достаточно.
Этого достаточно для того, чтобы породить худший из кошмаров, какой я в силах вообразить.
— Он приезжал в такое-то селение, — сообщает иногда заезжий индеец.
Судья заинтересован. Он задает вопросы. Поначалу ему отвечали так:
— Он был в синем костюме и в черных ботинках. Снял комнату на постоялом дворе, расплатился чилийскими деньгами.
Потом отвечать стали по-другому:
— Прожил неделю у метисов и оставил им в уплату свой чемодан…
Еще позже характер донесений полностью изменился:
— Как-то вечером пришел пешком и три недели провалялся в постели с лихорадкой. Однажды утром хватились, а его нет. Он удрал в окно…
Его замечали железнодорожники:
— Кто-то проехал триста километров на буферах вагона, но мы не сумели его поймать.
Жермен не ездит больше первым классом. У него кончились деньги. Здоровье его подточено.
Потом его видят уже без ботинок, в парусиновых туфлях. Он оброс седой бородой.
Какой-то отрезок пути отныне для него недоступен: там его могут узнать индейцы, которых он обокрал. Его горизонт мало-помалу сужается.
Поступает сообщение, что он прожил около месяца в лачуге из гофрированного железа, которая была построена, когда прокладывали железную дорогу.
— Он попадется, — флегматично сказал мне судья, наносивший пунктиром на карту маршрут передвижений Жермена.
В клубе предпочитают о Жермене помалкивать. И продолжается это, повторяю, год. И будет продолжаться, быть может, еще год, а быть может, и дольше — страна обширна, а Жермен, похоже, парень крепкий.
Разве что он предпочтет в один прекрасный день настоящую тюрьму этой, огромной сине-зеленой, в которой он бьется, как бабочка-пяденица под абажуром.
Теперь он лишился даже своего синего костюма. Ходит полуголый. Индейцы его боятся, потому что он способен наброситься на человека из-за нескольких песо или куска хлеба.
— Бедняга! — невольно вырвалось у меня в разговоре с судьей.
Вероятно, вам этого не понять. В местностях, населенных неграми, индейцами, канаками, не может быть зрелища омерзительней, чем белый, наш соотечественник, погрязший в худшем убожестве, чем убожество туземцев.
Тут вступает в силу расовая солидарность. Становится стыдно за Европу, за себя.
— Все, что от него требуется, — это вернуться к нам, — ответил судья.
— Что ему будет?
— Ровным счетом ничего. Просьба о его выдаче к нам не поступала. Нам вовсе ни к чему наводнять тюрьмы подобными субъектами; мы оплатим ему палубный билет на любой пароход…
А Жермен об этом не знает! Он, дурак, воображает, по-видимому, что стоит ему попасться — и его вздернут. Он думает, что на него идет облава, а на самом деле ничего подобного!
Разве это, по-вашему, не трагедия? Вы представляете себе, как он под палящим солнцем бредет по болотам, по горам, страдая от москитов и других насекомых, рискуя на каждом шагу погибнуть от укуса змеи или от руки индейца, который сочтет убийство необходимой самообороной? Представляете себе, как он умирает с голоду, как подстерегает проходящий поезд, как, сидя на тормозной площадке, катит куда-то, где
