Жорж Сименон
Похороны месье Буве
1
Проехала поливальная машина, вертя скрипучей щеткой, разбрызгивавшей воду по асфальту, и половину мостовой будто выкрасили темной краской. Толстый желтый пес взгромоздился на совсем крошечную беленькую собачонку, а та и ухом не повела.
Старый господин был в светлой куртке, какие носили в колониях, и в соломенной шляпе.
Люди и предметы занимали свои места, словно в театре перед кульминацией. Устремленные в небо башни Нотр-Дам окружало жаркое облако, и на самом верху воробьи, с улицы едва заметные, примостились у желоба водосточной трубы. Вереница барж с буксиром, на котором сиял бело-золотой треугольник, двигалась через весь Париж, и буксир выпускал приветственный дымок, проезжая под мостом Сен-Луи.
Солнце разливалось сиянием, густым и жирным, текучим и золотым, как масло, отражалось в Сене, в мостовой, орошенной водой из поливальной машины, в слуховом окошке и покрытых шифером крышах острова Сен-Луи; природа источала тайную сочную жизнь, тени становились фиолетовыми, как на картинах импрессионистов, такси казались еще краснее на белом мосту, автобусы еще зеленее.
Трепет легкого бриза передался листве каштана, мало-помалу дрожь охватила всю набережную — страстное освежающее дыхание, разворошившее сколотые скрепками гравюры на лотках букинистов.
Со всех четырех сторон света съехались люди, чтобы очутиться здесь в эту самую минуту. У паперти Нотр-Дам выстроились туристические автобусы, и маленький человечек что-то взволнованно кричал в мегафон.
Совсем рядом со старым господином и с толстой продавщицей книг, одетой во все черное, смотрел на мир сквозь объектив своего фотоаппарата «Лейка» студент-американец.
Париж был необъятным и притихшим, почти неподвижным, в нужных местах пронизывали воздух пучки света, в других пролегали тени, в нужное время тишину нарушали разные звуки.
Старый господин в светлой куртке раскрыл папку, полную картинок, и прислонил ее к каменному бортику, чтобы было удобнее рассматривать.
На американском студенте куртки не было — только рубашка в красную клетку.
Продавщица, сидевшая на складном стуле, шевелила губами — что-то втолковывала покупателю, не глядя на него. Она вязала. Красная нить скользила у нее между пальцев.
Белая собака изгибала хребет под тяжестью толстого кобеля, у которого вывалился наружу мокрый язык.
И в эту минуту, когда все было по местам, когда великолепие утра почти достигло высшей точки, старый господин умер, не проронив ни слова, ни стона, без судорог, за рассматриванием картинок, под журчащий говор продавщицы, чириканье воробьев, нестройные клаксоны такси.
Он, должно быть, умер стоя, так и опираясь локтем на край парапета, без удивления в голубых глазах. Он пошатнулся и упал на тротуар, потянув за собой папку, и все картинки рассыпались рядом с его телом.
Большой кобель не испугался, не остановился. Женщина опустила моток красной шерсти, скатившийся с ее колен, и быстро побежала, крича на ходу:
— Месье Буве!
Вокруг на таких же складных стульях сидели другие торговцы, в том числе букинисты, только начинавшие раскладывать книги по ящикам. Часы на середине моста были хорошо видны, две черные стрелки на белом циферблате показывали половину одиннадцатого.
— Месье Амелен! Скорее сюда!
Так звали соседнего букиниста, с густыми усами, в серой блузе. Студент навел «Лейку» на старого месье, уснувшего среди лубочных картинок.
— Мне страшно до него дотронуться, месье Амелен. Вы не могли бы посмотреть…
Было странно, что они как будто боялись старика, которого знали так близко и с которым так давно были накоротке.
Быть может, оттого, что он не выглядел ни мертвым, ни больным. Лицо осталось безмятежным, как будто он все еще рассматривал картинки, на губах застыла улыбка. При жизни он никогда не улыбался. Лишь приподнимал уголки губ.
А вот на белизну его кожи, белизну слоновой кости или листа дорогой, качественной бумаги, все и раньше обращали внимание.
Остановилось такси, шофер наблюдал за происходящим, не вставая с сиденья. Три-четыре незаметно подошедших человека обступили тело.
— Тут напротив аптека.
— Берите его за ноги.
— А не опасно его сейчас трогать?
Откуда они пришли, эти люди? Молодой американец поднимал месье Буве за плечи, аптекарь с порога смотрел, как они всей маленькой толпой переходят улицу.
— Что случилось? — спросил молодой полицейский.
В униформе, плотно облегавшей тугие мускулы, он казался атлетом.
— Этому старому господину стало плохо…
И в ту секунду, когда тело втаскивали в благоухающую прохладу аптеки, мальчик, державший за руку мать, спросил писклявым голосом:
— Мама, он умер?
Продавщица старых книг, шестидесятипятилетняя мадам Понсе, была активнее всех.
— Сейчас я позвоню в «Скорую помощь», — говорил городской сержант.
— Нет необходимости. Он живет отсюда в двух шагах.
— Вы его знаете?
— Много лет. Это месье Буве, клиент хороший. Живет совсем недалеко, на набережной Турнель, в большом белом доме, там, где первый этаж занимает продавец музыкальных инструментов.
Все-таки до этого дома было метров триста.
— Я позвоню.
Он пытался вспомнить, как полагалось по уставу, вспоминалось плохо, и он доложил обо всем секретарю комиссариата.
— Он умер?
— Да. Так говорит аптекарь.
— Просто так? Сам по себе?
— Да. Конечно.
— И что ты сделал?
— Ничего. Мы сейчас в аптеке.
Американец ушел. На тротуаре теперь стояло не больше пяти-шести человек, все старались заглянуть внутрь, туда, где на полу лежал распростертый старик.
— Сейчас прибудут, — объявил полицейский. Они вызвались сообщить врачу.
— Что с ним?
— Он умер.
«Скорая помощь» приехала почти тотчас. Тело месье Буве уложили на носилках. Меж тем две собаки продолжали свое дело, приклеившись друг к другу, и даже не повернули морд, а поливальная машина драила мокрой щеткой другую сторону улицы.
— Вы сразу увидите. Большой белый дом, за углом улицы Пуасси.
Этому дому было, по меньшей мере, лет двести, но его каждые десять лет покрывали свежим слоем краски. Примерно треть окон была закрыта, жильцы уехали отдыхать, а остальные распахнуты прямо в
