Якоба. Но тот уже шел навстречу, посмеиваясь.
— Курьезная история, дорогой мой юный друг, невольно поколебавшая мою веру во врачебное всемогущество. Оказывается, вовсе не врачи смотрят на пациентов сверху орлиным взглядом, вы ведь помните наш разговор о проекционной психиатрии?
— Конечно, помню.
— Сверху вниз смотрят их любимые супруги… — негромко рассмеялся Якоб.
— Я не понимаю…
— Доктор Фурор, представившийся мне со своей дежурной улыбкой, как у гармониста на деревенском празднике, сказал, что очаровательная Пилле будто бы дорогая супруга другого доктора — Карла Моорица! Что вы по этому поводу думаете?
Пент обомлел и остановился. Он не знал, что и подумать…
— Ну, что это у вас такой серьезный вид? Забавно ведь.
— Не вижу ничего забавного!
— А я вижу! Доктор, помоги себе сам, как говорили древние римляне. — И Якоб снова засмеялся, затем смахнул со лба, совершенно очевидно лишенного каких бы то ни было грибных культур, удивительно крохотные, буквально бисерные капельки пота.
Пенту было совсем не по себе. Вся их весьма веселая пирамидальная шизофрения вдруг стала неуместной и несуразной. Несуществующие пирамиды отбрасывали реальные тени, мрачные и печальные. Становилось стыдно. Неожиданно для себя он воскликнул, хотя это прозвучало несколько плаксиво:
— Вам-то что! Знаете, Якоб, вы мерзкий, циничный тип! И вообще — вы когда-нибудь сочувствовали людям? Разве что своей вишенке, с которой кролик содрал три-четыре листика, а живой человек для вас забавная игрушка!
И он чуть было не бросил в лицо Якобу угрозу, что вовсе не намерен рассказывать ему, противному розовому телеграфному столбу и Гдово-ненавистнику, о тождестве со столь захватывающей связью между нулем и единицами. Однако это выглядело бы совсем по-мальчишески, как если бы один пацан пригрозил другому никогда больше с ним не водиться и, более того, напрудонить в его песочный ящик.
— Больного человека следует уважать! А сумасшедший — такой же больной!
Якоб оторопел. Он высморкался в белый шелковый платочек, внимательно посмотрел на содеянное и наконец изрек, что сочувствие сумасшедшим и признание их чуть ли не святыми вполне свойственно средневековью. И как-то не верится, чтобы в наши дни художник химических хитросплетений был столь консервативен.
— Да вы хоть раз кому-нибудь посочувствовали?
Якоб задумался. Затем тихо и откровенно признался:
— Самому себе. Иногда.
— Вот видите!
Реплика Пента должна была прозвучать как упрек, собственно, так она и прозвучала, хотя честное и злополучное существование Якоба также возбуждало нечто вроде сочувствия. Пент понимал, что не сможет поругаться с этим человеком, ибо он тоже в некотором роде чокнутый и заслуживает снисхождения. Конечно, не такого, как доктор Моориц. На Якоб ведь и впрямь невменяемый. Наверное, Пент еще расскажет ему о своих нулевых изысканиях, только не сейчас, сейчас это представляется явным абсурдом. Подлинным абсурдом на фоне подлинного несчастья другого симпатичного человека: жена у психиатра
— Мне пора ужинать…
Якоб проводил его долгим, печальным взглядом, несколько смахивавшим на собачий.
Жизнь весьма потешная штука.
Жизнь весьма печальная штука.
И Пенту почему-то вдруг вспомнился подаренный Якобом оловянный солдатик, призванный воодушевлять и подбадривать человека.
12
МАЛЕНЬКОЕ ГРУСТНОЕ ИНТЕРМЕЦЦО О МОЛОДЫХ ВЛЮБЛЕННЫХ
Жена Карла Моорица забралась на дерево… Следовательно, жена Карла Моорица сумасшедшая. Да, но разве можно считать человека сумасшедшим только потому, что он ощутил необходимость забраться на дерево «побалл-ловаться»? (В ушах Пента это слово и сейчас еще звучало так, как было произнесено впервые.) Якоб ведь тоже забирался на дерево, чтобы начертить схему кроны своей дорогой вишни, а ведь он не сумасшедший. Просто он большой чудак. И у Трумэна Капоте, современного американского писателя, в замечательной повести «Голоса травы» одна дама тоже влезала на дерево. Она искала уединение, душевную свободу и не без оснований была зла на весь мир.
Так рассуждал Пент С., потому что его глубоко потрясло несчастье Карла Моорица. Но он сознавал, что его теперешние рассуждения — просто бегство от правды: ведь Юлиус Фурор совершенно ясно сказал, что Пилле Моориц безнадежная, неизлечимая больная и что ее вообще надо отослать отсюда. И давно она больна? Как это случилось?
Эти вопросы мучили Пента, но мучиться пришлось не слишком долго, даже меньше часа. Чуть ли не сразу ему довелось выслушать если и не всю правду, то некий ее вариант.
Когда он, погрузившись в раздумья, гулял по парку — писанина никак не шла на ум, — то видел, как крепко досталось сестре Марте от доктора Моорица. (Пилле уже водворили в палату.) В таком запале Пенту еще не приходилось видеть Моорица. Очевидно, сестра Марта, немолодая уже женщина, была виновата в том, что Пилле выскользнула во двор. Вид у Марты был очень виноватый, кажется, она и пол-словечка не сказала в свою защиту, только слезы вытирала. Когда Моориц повернулся в сердцах и помчался прочь, сестра Марта осталась во дворе одна и, хмуря брови и поминутно утирая щеки, побрела в глубь парка по дорожке, ведущей к морю.
Пент, не слишком мешкая, поспешил следом.
Вскоре он увидел, что сестра сидит на камне, по-прежнему плача, и сделал несколько неуклюжую попытку ее утешить: доктор Моориц резок на словах, но душа у него добрая, во всяком случае, Пент так считает, и гнев его наверняка скоро пройдет. Тем более что все ведь кончилось благополучно.
— Вам-то какое дело! Оставьте меня в покое! Это я виновата! — выговорила Марта с неожиданной злостью. Пенту ничего не оставалось, как подождать, пока она успокоится.
Марта была женщина грузная, короткорукая и коротконогая. Сейчас, безутешно сгорбившись на камне, она походила на забытую кем-то тряпичную куклу, большую и плохо набитую. Она носила круглые очки с толстыми стеклами, и слезы текли из-под них ручьем.
— Очень хорошо, что он меня отругал! — всхлипывала Марта. — Очень даже хорошо! Я
Марта сняла очки и провела тыльной стороной ладони по глазам, серым, чтобы не сказать бесцветным, и близоруким. Не слишком красиво сравнивать глаза плачущей женщины с кусочками студня, но именно такое сравнение напрашивалось, отчего, наверное, Пенту стало не по себе: если она еще долго будет тереть глаза, от них ничего не останется.
Между тем Марта шмыгнула носом и перевела свой мутный взгляд на Пента. Ну надо же! Он прочел в ее взоре нечто вроде счастья или гордости. Невероятно, конечно, но именно так! Пент и раньше замечал нечто подобное — как ни странно, брань боготворимого может радовать. Во всяком случае, лучше брань, чем полное пренебрежение.
— Доктор Моориц — замечательный человек! Ужасно несчастный человек… — Эта немолодая женщина явно боготворила своего патрона. Вероятно, Марта одинока, кольца у нее на руке нет. В том числе и на левой, как у вдовы или разведенки.
— А Пилле Моориц очень тяжело больна? — решился спросить Пент, ибо что-то подсказывало ему —
