О головах

грудинку. Мы собирались на славу попировать. Но вдруг мясо исчезло. Он унес его в лабораторию и растворил в соляной кислоте… Зачем только я все это вспоминаю! Но ты сам этого хотел!

АБРАХАМ. Мария, нельзя всегда думать только о себе.

МАРИЯ. И о своей семье.

АБРАХАМ. Нельзя, да и просто невозможно.

МАРИЯ. Даже если любишь?

АБРАХАМ. Даже тогда.

МАРИЯ. А я считаю, что можно и нужно. Мы не термиты, мы — люди. (Роберту.) Я знаю его доводы. Он хочет уберечь человечество от всех бед и даже от смерти. А зачем? Зачем спасать от смерти тех, кто не умеет и не хочет уметь жить? Любой кролик или гусь знает лучше, что такое жизнь, чем те, кто ее так защищает. Все это абсурд. И этому нет конца! Ученые — как наркоманы — знай себе увеличивают дозы!

Пауза.

АБРАХАМ. Я всех вас по-своему любил.

МАРИЯ. По-своему — вполне возможно. Но это твое «по- своему» меня не устраивает. Я хочу сама любить и чтобы меня любили по- человечески. И поэтому я предала своего так называемого любимого отца с полным убеждением, с удовольствием. Я предала его во имя человеческого счастья, если пользоваться твоей же терминологией. Несколько лет назад я привела сюда Роберта, чтобы он узнал все факты, необходимые для того, чтобы тебя уничтожить. И не столько тебя, Абрахам, сколько твое мировоззрение. Вы не знаете и не хотите знать, за счет чего и во имя чего вас самих же сжирает эта тотальная машина.

АБРАХАМ (серьезно). Бедная девочка…

МАРИЯ. И даже если из этого ничего не выйдет… то по крайней мере я сделала все, что было моим долгом. Боже мой, что это — у меня слезы! Давно я не плакала. Я… пойду… (Приложив ладони к глазам, уходит.)

РОБЕРТ (в затруднении). Вам нелегко, Абрахам…

АБРАХАМ. Я не думал, что у меня такая интересная, пылкая дочь! Мне и самому стало не по себе.

РОБЕРТ. Мария так чиста, что я порой боюсь…

АБРАХАМ. Ты чего-нибудь выпьешь, Роберт?

РОБЕРТ. Нет. Я абсолютный трезвенник.

АБРАХАМ. Я тоже. Это хорошо и немного плохо.

РОБЕРТ. Почему?

АБРАХАМ. Это показывает, что мы чрезмерные фанатики. Нам с тобой предстоит тяжелый разговор. Для тебя это будет неожиданностью.

РОБЕРТ. Но процесс состоится все равно.

АБРАХАМ. Может, и так, но свадьбы не будет.

РОБЕРТ. Ты против? Я понимаю. Нелепо выдавать свою дочь за человека, который выступает против тебя… Но это разные вещи. Я знаю, что ты не мещанин. Но процесс надо провести, иначе мы скоро придем к тому, что вы полностью выйдете из-под контроля. Это приведет к ужасной анархии.

АБРАХАМ (грустно). Не будет свадьбы… (Смущенно.) А эта… свободная любовь вас никак не устраивает… Та самая, которую так отстаивает Мария?

РОБЕРТ (недовольно). Бросьте шутки, Абрахам! И вообще мы живем не в средневековье. Ваше разрешение или запрет ничего не значат. Мария — совершеннолетняя.

АБРАХАМ. Тут не помогло бы и средневековье… Вот если бы мы жили в Древнем Египте.

РОБЕРТ.???

АБРАХАМ (встает, торжественно-печально подходит к Роберту, берет его за руки). Детки вы мои! Ты, Роберт, мой сын! И я очень рад тебе…

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Декорации те же.

РОБЕРТ, несколько подавленный, сидит в кресле. Зато АБРАХАМ в прекрасном расположении духа шагает из угла в угол.

АБРАХАМ. Что-то я не вижу твоей радости, сынок… (Пауза.) Зато у меня сегодня прекрасный день — наконец я смог облегчить свою душу. И к тому же приятная неожиданность — мой сын живет высокими духовными запросами. Жаль только, что твоя специальность — юриспруденция — немного легковесна.

РОБЕРТ (думая о своем, мрачно). Ты не сможешь этого доказать.

АБРАХАМ. Того, что у тебя высокие духовные запросы?

РОБЕРТ. Того, что ты мой отец!

АБРАХАМ. Отчего же не смогу? Сейчас встану на стул и полезу к Альфреду. Он как добросовестный цербер сторожил мои бумаги… Кстати, не вызвали ли у тебя подозрение те денежные переводы, что я посылал Мирабилии?

РОБЕРТ. Конечно, вызвали. Я сразу понял, что дело нечисто, что ты будто хочешь искупить какую-то вину.

АБРАХАМ. Искупить вину? Глупости… Я должен был немного помочь своему сыну — все же родная кровь, а твой официальный отец был никчемный человек. Такому хирургу я не доверил бы даже своей мозоли.

РОБЕРТ. Не тебе судить о моем отце. Помнишь, на что жаловалась твоя родная дочь? А мой отец собственноручно вырезал мне деревянных лошадок.

АБРАХАМ. Вероятно, резать по дереву он был мастак… Что ему еще оставалось. Самый никудышный ученик великого Хозенкнопфа. Ну, ладно… (Поднимается по лесенке.) А ты знаешь, кто этот Альфред? Вот из-за него-то и посадили твою мать. Вот она — эта голова. (Разглядывает препарат в большой банке. Растроганно.) Он был гитаристом в оркестре одного кабачка. Бедняжка, спьяну угодил под дорожный каток. Только голова и торчала. Так что и отрезать ничего не пришлось. Потом все журналисты раздули… Это случилось под нашими окнами. У меня как раз один аппарат был свободный — электрическое сердце и искусственное легкое, — помню, мы тогда работали с обезьянами. Мирабилия выскочила на улицу, схватила голову под мышку. Мы подключили к мозгу Альфреда питательный раствор — и вскоре тот открыл глаза.

РОБЕРТ. Жутковато.

АБРАХАМ. А разве не жутко оставить голову на мостовой? По-твоему, из-за того, что отказала низшая форма материи, должна и голова — невредимая музыкальная голова — тоже превратиться в прах? (Берет из-под банки, в которой голова Альфреда, пачку писем, ставит банку обратно, слезает.) Будь Альфред немного разумнее, он смог бы сам нас защитить на суде. Он же требовал только одного — опохмелиться… И еще он обвинял нас в том, что мы похитили его туловище — он уже не помнил, что попал под каток… И еще его голова во все горло распевала дурацкие песни.

РОБЕРТ. Она даже пела?

АБРАХАМ. Да, «О пивоваре» и «Мой любимый Августин» и еще одну нелепую