Наверняка у него есть какая-то рука в верхах… Как невинно он на меня смотрел, когда говорил о «Юдифи»! Ведь не может же он не знать, что не кто иной, как Карл-Ээро Райа будет ставить «Юдифь»! С Вией Артмане. Наверное, и это он знает. Шесть лет Карл-Ээро не ставил фильмов, терпеливо ждал, готовился. Вообще-то, с другой стороны, это может быть и плохо: у врача, не практиковавшего шесть лет, диплом теряет силу; у режиссера, шесть лет ничего не снимавшего, да если он к тому же председатель худсовета, утверждение фильма пройдет не слишком легко. Этот мальчишка закончил институт cum laude, небось уж и сценарий свой согласовал с руководителем. А вдруг сам Грум-Гржимайло ему протежирует?..
И грехи Мадиса Рейну тоже в вину не поставят, продолжал мрачно размышлять Карл-Ээро. Наверняка они рассорятся, и наверняка Пийдерпуу потребует убрать из титров свою фамилию. И на худсовете он уж, конечно, сообразит сказать что-нибудь о Мадисе Картуле, что-нибудь такое, что в глазах Фараона поднимет его собственный авторитет. И на этого хитреца хотел я променять Картуля, старого, злобного, несдержанного и поэтому куда менее опасного лошадиного катуха! Картуль мог бы претендовать на «Юдифь», но только в случае успеха «Румму Юри», а может, он и не захочет «Юдифи», у этого чудилы всегда какие-то невероятные замыслы, впрочем, он, безусловно, провалится с этим своим опусом, хотя… хотя этот праздник в саду был очень недурен, да и гимн, несомненно, никто вырезать не будет. Жалко, что Пийдерпуу совсем не участвовал в фильме! Во что бы то ни стало надо сделать так, чтобы Мадис позволил ему снимать самостоятельно. Тогда и этот молодчик будет на крючке. Вот именно… именно этого надо добиться!
Мысль была неплохая, но скверное настроение все-таки не прошло. Карл-Ээро не любил заниматься интригами. Тихо, спокойно, с невозмутимой улыбкой шагал он до сих пор по жизни. И надо же, до чего его теперь довели! Настоящая помойная яма это кино, по-другому не скажешь!
Уравновешенный и элегантный человек, редко повышающий голос, довольно грубо изругал свою дорогую Майму: «Только и знаешь валяться, уткнувшись в свои журналы, даже кофе сварить не можешь, форменное жвачное животное, здоровенная…» — слова «розовая корова» все же не были сказаны вслух, поскольку крупный знаток французского кино, как уже говорилось, обладал манерами английского джентльмена.
XII
— Прекратим разговор, Мати! Не стоит обсуждать это…
В голосе Марет прозвучала резкая нотка, даже некие интонации городской окраины — маленькие девочки из бараков Копли с детства умели защищаться. Ее голос причинял боль, как удар хлыста. Но из-за этой вульгарной интонации Марет не стала менее любимой, она стала только менее близкой.
— Марет, это ни к чему не приведет… Брось это!.. Я тебя прощаю. — У Мати пересохло во рту. — Все совершенно ничего…
— Совершенно ничего?
Мати нажал явно не на ту клавишу. Марет часто моргала, словно свет вдруг стал слишком ярким.
Она и не пытается что-либо отрицать. Она даже гордится.
Рано утром Мати столкнулся в коридоре с Картулем, он выходил из комнаты Марет. Довольный, что-то насвистывая, шаркая шлепанцами. Он был похож на старого кота, которому удалось полакомиться в кладовке. Тогда Мати и в голову не пришло
Мати целый день вертелся возле Марет, хотел поговорить. Но она словно избегала его. Только здесь, в вестибюле кафе, Мати наконец поймал ее. Чуть не силой усадил в кресло. А что толку?
— Неужели ты вправду?.. Он же в отцы тебе годится, — начал Мати короткими фразами.
На мгновение Марет потупилась, но тут же взяла себя в руки. Она не избегала взгляда Мати, глядя ему прямо в глаза, она сказала хрипловато:
— Ты этого не поймешь… Да и я не понимаю. — У Марет тоже не получались длинные фразы, но короткие она произносила внятно. Мати видел, что она не лжет. — У него какая-то власть… Я ничего не могу поделать. Прости меня и не думай, что это из-за роли. Все так думают… Да, я ничего не могу поделать.
Видимо, лучше бы Мати не задерживал Марет, однако он не мог ее отпустить. Задыхаясь и заикаясь, пытался он доказать бессмысленность этой любовной истории, но Марет ушла в себя. И вот теперь в ее голосе прозвучала резкая нотка.
— У нас могла бы быть… семья. Он на тебе не женится.
Опять вхолостую. В глазах Марет что-то блеснуло. Она смотрела не на Мати, а куда-то внутрь себя, взгляд ее ускользал, уходил в глубину, под выпуклый лоб. Бронированный лоб… Где ты, Марет? Ведь эти локти с ямочками твои такие же, как у твоей матери. Но сейчас здесь не ты, куда ты исчезла?
Они замолчали. Возле зеркала появился дылда в ярко-желтых джинсах. На спортивной майке красовались слова «Rolling stones». Rolling stones, что это значит? Крутящиеся камни? Мельничные жернова? Шаровая мельница? Мати и в самом деле чувствовал себя как в шаровой мельнице. Он балансирует на скользком камне, барабан вращается, в груди пустота, сейчас камни с грохотом рухнут на него… Дылда заговорщицки подмигнул Мати, указывая на бутылку джина в витрине. Рот у него был оскален, что совершенно не вязалось с длинными, до плеч, волосами. В этом парне было что-то неестественно женское.
Мати почувствовал, что Марет сейчас уйдет.
— Я ведь люблю тебя, Марет… — прошептал Мати. Говорил ли он когда-нибудь раньше эти слова? Наверное, нет. В этом не было нужды. Это слова, которые, собственно, вообще не нужны.
— Пожалуйста, кончим, Мати! — Марет не смотрит ему в глаза. На носу у нее высыпали маленькие красные пятнышки, а выпуклый лоб кажется таким плотным, что мысли Мати не пробиваются сквозь него. Бронированный лоб. Вдруг он ощутил запах Марет, немного пресный, приторный. О, как знаком ему этот запах! Запах маленького скромного существа. Крошечная двухкомнатная квартирка в Копли, которая могла бы стать их домом… Этот запах Марет, и запах кофе, и запах стружек из-под рубанка. Зингеровская швейная машинка. Маленькие смуглые мальчуганы с молоточковыми пальцами, может быть, они и Мати выучили бы говорить…
Теперь кинопленка с неказистым желтым домиком, с домиком, который, если не любить, можно только ненавидеть, проскользнула между пальцами, свернулась в рулон, выскользнула из рук. Пустота. Эта маленькая женщина уже не скромное, кроткое существо, она вступила в борьбу за свое счастье. Неужели она не понимает, что у нее нет ни малейшей надежды? Однажды свет на мгновение падает прямо на тебя, ты сверкаешь, ты веришь, что останешься навсегда в луче прожектора. Но ведь ты не останешься, голубушка. Едва успеют на кончиках твоих пальцев зажить следы иголочных уколов, как снова придется вернуться к иголке с ниткой. Навсегда. Мати чувствовал, что и Марет это знает.
— Это твое последнее слово?
Господи, до чего мелодраматично это прозвучало!
— Разумеется.
Марет без труда произнесла это. Она выдвинула Мати из себя, как ящик письменного стола. Женщины вообще порывистее, резче, чем мужчины. Они быстрее все изнашивают. Примеряют, примериваются они дольше, но снашивают, рвут в два счета. И, порвав с тобой, они умеют тут же забыть. Наверное, за этим выпуклым лбом долго шла тайная сложная работа, никому не видимая. Взвешивали, примеряли. Затем со скрипом натянулась пружинка, выскочила кукушка, прокуковала что-то и скрылась… Теперь снова начнет отсчитывать часы. Уже по новому летосчислению. Что минуло, то минуло. Да и взгляд Марет минует его. Как они умеют смотреть мимо, эти женщины, износившие тебя!
Однажды, когда весь класс из-за ошибки Мати в произношении вместо баскетбола засадили за контрольную работу (один из способов истязания, изобретенный Сморчком), вечером в спальне ребята жестоко избили его, зажав рот подушкой. Юта, девушка из старшего класса, любимица учителей, которой
