доверяли даже вести уроки в младших классах, случайно заглянула в спальню; Юта все видела, но тут же закрыла дверь и ушла. И когда потом началось расследование, стали всех допрашивать — дело было не шуточное, Мати в тот раз пролежал двое суток, — то Юта, добрая Юта, любящая цветы Юта, играющая на пианино Юта (конечно, «Pour Elise») точно так же смотрела мимо. Все это дело она уже, так сказать, износила, выкинула из себя: «Не знаю. Не видела. Не имею понятия…» И при этом она смотрела в окно — до чего же невинно!
Неосведомленность Юты потрясла Мати сильнее, чем побои: значит, даже у таких пай-девочек есть этот выключатель! Они ласкают овечек, плетут веночки из ромашек, заводят альбомы для стихов, куда пишут что-нибудь вроде: «Прекрасна ты, Эстония, сберезками и елями. Еще красивей, Хилья, ты в своем нарядном платьице…» Но такой выключатель у них есть!
— Когда
У Марет задрожал подбородок. Она же знала, что в один прекрасный день с Мадисом все будет кончено, но боролась с этой мыслью, старалась прогнать от себя, так же как Мати. Однако справиться с этим знанием Марет было гораздо труднее.
Дылда в желтых джинсах опять подмигнул Мати. Теперь он уже держал в руках бутылку джина. Он сделал вопрошающий жест — не составишь ли, мол, компанию? У него было хитрое лицо, лицо порочного кролика, если можно представить себе нечто подобное.
Как же я все это замечаю в такой момент, спросил себя Мати. Но он замечал, фиксировал все мелочи: влажные следы пальцев на никелированных подлокотниках, сонно вращающиеся лопасти вентилятора, прилипшие к ковру бумажки от конфет, расстегнутую третью пуговку на блузке Марет…
— Ты хороший парень, Мати, — сказала Марет.
Красивое дерево! Красивая игрушка, но сегодня я не буду покупать… Красивое озеро, но сегодня я не буду купаться, говорит турист и шагает дальше…
Марет встает, даже пытается улыбнуться и идет, прямая, очень прямая, к двери. Невероятно прямо держатся они, когда уходят совсем.
Мати продолжал сидеть.
Никелированная сталь подлокотника была холодная, туманные следы пальцев исчезли. Говорят, что природа и материя безжалостны; точнее было бы сказать, что они абсолютно нейтральны, совершенно равнодушны, для них не существует твоего маленького горячего «я».
Мати не чувствовал боли, скорее, это было странное ощущение невесомости, пустоты, вызывающей тошноту. Пустой шар крутился внутри, где-то под грудью… Мадису шестьдесят, у него большой круглый живот, но Марет теперь принадлежит ему… Выходит, Мадис сильнее и мужественнее Мати, хотя на самом деле он слабее и гораздо старше. Это невозможно выразить словами, но это факт. Мати было бы много легче, если бы единственной причиной того, что произошло, было стремление Марет стать актрисой. Наверное, с этого и началось, но все этим объяснить нельзя.
Мати смотрел на свои нервно подергивающиеся пальцы; комплексом неполноценности называется то, что он сейчас испытывал, но никогда еще это чувство не было связано у него с женщиной!
Дылда в желтых джинсах опять скорчил Мати гримасу, видимо означавшую, что он тоже остался с носом. Очевидно, он считает, что они одинаково обездолены… Но взгляд дылды уже следовал за брюнетистой девицей, которая со скучающим видом спускалась по лестнице. У нее были синие тени на веках, она вызывающе и самоуверенно покачивала бедрами. Девица заметила Мати и, держа сигарету в руке, направилась к нему: сейчас попросит огня.
Знакомая ситуация. Мати прекрасно знал, как он должен поступить.
— Нет. Нету, — пробормотал он. Их глаза на миг встретились, и девушка повернула обратно. В ее взгляде появилось нечто вроде презрения. Мати однажды читал, что если в термитнике образуется избыток выполняющих одни и те же функции, например, солдат, то часть из них умерщвляют голодом. Им больше не запихивают в глотку еду, а сами они есть не могут. Если некий термит кем-то оставлен без пищи, он не получит ее и от других. Каким-то непостижимым образом, ведь термиты незрячи, обреченный на гибель сразу же всеми распознается, и голодная смерть наступает довольно скоро… Неужели от меня уже исходят какие-то особые биотоки?
Разумеется, у долговязого парня нашелся огонь, который он поспешил предложить. Правда, дылду сперва окинули скептическим взглядом, но потом все же удостоили чести. Они тут же пошли танцевать.
Ноги понесли Мати за ними.
С танцевальной площадки пахнуло жаром, запахом толпы, характерным здоровым духом потных тел. Это не было противно или непристойно, это было естественно, просто, честно, но категорично: тебя призывают или… отталкивают. Здесь выносятся решения по двоичной системе: нет или да.
Мати почувствовал себя страшно одиноким. Он вернулся в кафе и сел на прежнее место.
В окно влетел маленький синий жучок. На мгновение он замер, затем раскрыл фрачные полы своих крыльев. Он пытался взлететь, но это оказалось не так-то просто — длинны, слишком длинны были его крылья. Жучок, сбитый с толку ярким светом, описывал небольшие круги по столу вокруг себя, все вокруг себя. Это кружение никуда не привело его, он уже опрокинулся на спину. Шесть маленьких ножек семенили безнадежно и комично. Зацепиться-то было не за что, но жучок не соображал, он только семенил ножками.
— Произвожу тебя в рыцари! — рявкнул кто-то сзади.
Что? Да ведь это… это же Мадис Картуль собственной персоной! Ухмыляется, подтягивает штаны. И сегодня его жест Мати вдруг воспринял как что-то оскорбительное, даже циничное. А Мадис дружески посмеивался.
— В рыцари, вот так вот, да! Смотрю, сидишь здесь, повесив нос, старый холостяк. Ты подойдешь мне для сцены в парке, там как раз один такой офицер, ну, эдакий… с физиономией оставшегося при пиковом интересе.
Кровь бросилась в лицо Мати. Хорошо бы сейчас врезать! Изо всех сил в самую середку этой красной рожи. Влепить кулаком!
Но на лице Мадиса не было и тени иронии, он ни на что не намекал.
— Скоро у меня в группе все станут — актерами, — пробурчал он.
— Зав-втра? — запнулся Мати, нелепо, по-дурацки, и встал, как школьник, сам на себя злясь.
— Завтра… Да нет, не завтра, — задумался Мадис. — Попозже. Небольшая сценка в парке. Ты будешь офицером и приударишь за Марет.
— Я-а… я не х-хочу.
— Гм? Еще как хочешь-то! Очень даже хочешь! — И Мадис удалился, считая разговор законченным.
В эту ночь на Мати снова навалилось его детство. Все то же самое! Опять!
На колоссальных каблуках кичливо ковылял перед классом Сморчок, карябал на доске мелом кошмарные короткие выражения, которые Мати должен был выговаривать по-русски: самозащищающаяся женщина… самозащищающееся чучело… Каждая корявая закорючка крепко впивалась Мати в кадык, он конвульсивно хватал воздух, задыхался, мямлил, с трудом складывал слова. Сморчок взял в руку указку, тоненькую бамбуковую палочку, кончик которой трепетал, как ус электрического сома, поднес ее к написанным на доске словам, затем нацелился на Мати и потребовал, приветливо улыбаясь, чтобы он прочел эти слова. Класс затаил дыхание, ведь от чистоты произношения Мати зависела судьба всех: если Сморчок будет доволен, то отпустит во двор играть в баскетбол, потому что класс взял в прошлый раз обязательство помочь Мати в учебе. А выполненные обязательства заслуживают поощрения. Если Мати начнет спотыкаться, значит, класс ему не помогал и вместо игры будет контрольная работа…
У Мати дрожали губы, по лбу струился пот, он глотал слюни и слезы. Машинально рука поднялась поддержать трясущийся подбородок.
— Не так уж плохо, — улыбнулся Сморчок, зная, что похвала приведет Мати в еще большее волнение. — Еще три раза прочтешь гладко, и можно брать мяч.
Весь класс болеет за Мати, у всех шевелятся губы, помогают, тоже читают про себя, ногти впиваются в ладони.
Перед глазами Мати красный туман, колени его дрожат. Два раза у него кое-как получается, но в третий он уже не может, он хрипит, задыхается — не слова, а какое-то шипение вырывается из его
