где-то поодаль, куда не достигает наш взгляд (а ее взгляд, обращенный, как у всех морфинисток, внутрь, и подавно), стоит Великий Дергатель Ниточек и женщина эта вовсе не женщина, а марионетка.
Но я же не марионетка! И он — отнюдь не Великий Дергатель!.. Как мне вообще пришло в голову такое? Ведь в разговоре, в е г о разговоре есть и своя логика. Каррику наверняка будет лучше, если на него нападу я. Нападу в меру мягко, но и не слишком мягко. И все-таки, все-таки здесь что-то не так, я это чувствую. Душой чувствую. Нет, лучше не выступать против Каррика.
Ну вот и он. И странно: с бутылкой водки… Он перехватывает мой озадаченный взгляд и говорит с усмешкой:
— Что вы так испугались? Ведь это не для нас… — Он ставит бутылку на угол стола. — Конечно, мы можем и сами, но я подумал, что неплохо бы послать маленький подарок этому жокею — кажется, его фамилия Ребане. Так сказать, конь ваш — куш наш!
— Что ж, — говорю, — можно, я даже знаю, где его конюшня. — И начинаю рыться в карманах, чтобы внести свою долю.
— Ну что вы! У вас был один, а у меня целых три билета. — Лицо его снова кривится от смеха. — Выбирать вы умеете, но пойти ва-банк боитесь!
Интересно, нет ли в этой фразе задней мысли?
— Но мне, понимаете, некогда. Может, вы сами отнесете ему бутылку?
Я киваю. Это можно. Что тут такого?
Если он опять сядет, тогда я скажу ему, что все-таки не стану выступать против Каррика. Просто не могу! Но он уже не садится. Машет мне на прощанье рукой.
— Пока, значит! Я рад, что вы меня поняли, что мы нашли общий язык.
И уходит.
Я пробиваюсь сквозь галдящую толпу к конюшням. Шелк и навоз, любовные песенки и щелканье хлыстов, глянцевые конфетные бумажки у стены, пропитанной приторно-едким запахом мочи, — все это вместе и есть ипподром. Ему не откажешь в грубой прелести уличной девки. Но сегодня, несмотря на восемьдесят рублей выигрыша, мне здесь паршиво. Перед трибунами я как назло натыкаюсь грудью на пьяницу. В лицо мне ударяет кислым запахом перегара.
— Пардон, мусье, — говорит он и тупо ржет. Неприятно сталкиваться с пьяницей, когда под пиджаком у тебя бутылка.
Я добираюсь до конюшен.
— Слегка шарахнуть — не повредит, — говорит жокей Ребане, тот самый человек, который только что хотел сесть ко мне и который сейчас громко несет за соседним столом бог знает что к ужасу благопристойных дам (лица у них замкнутые, исполненные страусиного достоинства). Мы садимся на забрызганную навозом скамью, пьем водку прямо из горлышка и занюхиваем ее хлебом. Довольно противно, но настроение улучшается.
Странное дело, разговор у нас идет как по маслу. Немного погодя мы добавляем к водке бутылку вина, и кончается тем, что я выкладываю жокею свои душевные сомнения. Парень в костюме из желтого атласа выслушивает меня серьезно (мне нравится, что такие слова, как «поэт», «профессор», «союз писателей», не производят на него никакого впечатления) и советует:
— Да пошлите вы его подальше! Это против своего-то учителя… Благодарю покорно! Пускай сам выступит! Пошлите-ка его в баню, этого миленького советчика!
Я слушаю его молча, я уже уверен, что так и сделаю.
Я допил ром. Кофе в кофейнике еще остался, но сидеть здесь больше не хочется. Я сделал знак официантке.
— Простите, не вы ли будете Руубен Пиллимээс? — спросила она растерянно. Я кивнул, догадываясь уже, в чем дело.
— В буфете оставлено для вас письмо. Еще дня два назад…
Она протянула конверт. Я взял его с таким безразличием и так небрежно, что застенчивая официантка даже испугалась. Мне стало стыдно.
— Не обращайте внимания! — буркнул я, извиняясь. — Большое спасибо! Просто меня разозлил один… один тип, который тут недавно…
Девушка кивнула и попыталась изобразить на лице свою заученную улыбку.
— Желаете рассчитаться?
— Вот именно… Вы… вы, наверно, новенькая? — Почему-то мне захотелось ободрить эту робкую неграциозную девушку (она мне чем-то нравилась), сказать ей что-то хорошее, но мой вопрос лишь смутил ее вконец.
— Да, я здесь только четвертый день, — ответила она и покраснела.
— Из вас выйдет хорошая официантка. — Я почувствовал, что это звучит глупо, совсем не так, как я хотел.
— Рубль семьдесят пять. Я дал ей два рубля.
— В расчете.
Я понял, что она еще не привыкла брать чаевые. Девушка как-то застыла, потом вдруг стремительно повернулась и прямо-таки сбежала размашистым мальчишеским шагом.
Я поднялся. Позволил Александеру одеть себя и вышел. В вестибюле сидел Рауль, но он и не посмотрел на меня. Видимо, решил это заранее. Но когда стеклянная дверь закрылась, он поднял глаза и послал мне вдогонку грустный взгляд. На улице обнаружилось, что я не зол, а печален.
Дождь почти кончился. Ветер гнал по тротуару мокрые клочья газет, звонко плескал полотнищами лозунгов над улицей. Вдруг я вспомнил, что оставил на столике сигареты, и зашел в фойе кино «Сыпрус», чтобы купить пачку «Djebel'а». Ром, видимо, хоть и слабо, совсем слабо, но подействовал на меня, во всяком случае, я поймал себя на том, что изучаю ноги стоящей передо мной девушки. У нее были довольно полные, но не слишком полные икры, и она была в черных чулках, которые всегда мне нравились.
Я прошел мимо Дома писателей. Голубой «Пегас» вздыбился над чашкой кофе, и сквозь витрину было видно, что внутри полно молокососов. Я пошел по Короткой Ноге на Вышгород. Просто так, чтобы пройтись.
На горе было гораздо ветренее, и я поднял воротник. В Вышгородском соборе негромко играл
