— Ах, не знаете! Значит, вы почти готовы… Меня вдруг охватила непонятная непреодолимая злость. Этот кочан в его сумке — по-своему даже трогательный и вызывающий жалость — показался мне внезапно омерзительным. Седовласый пожиратель капусты! Заучивает хоралы, чтобы греться в лучах Великого Света, чтобы обрести Мир. Но что это за мир, если ради него почти готовы убить родную мать? Какие же все мы, люди, жалкие тупые козявки! Нас терзали, нет, мы сами себя терзали тысячелетиями, а в наших черепах все еще никак не умещается та простая мысль, что нет на свете такой вещи, такой идеи, ради которой… Ах!.. Я сплюнул. Сплюнул на пол храма, сам от этого смутился и кинулся к двери чуть не бегом. Стыд и тоска.
Старичок даже рот разинул. Он вскинул испуганно руки и крикнул мне вслед:
— Что с вами? Что с вами такое?
Ветер остудил мою голову, и я понемногу успокоился. Черт бы побрал эти нервы, — в последнее время они совсем, совсем сдали. Бедный капустоед! Он же мог схватить инфаркт. Когда он начнет варить сегодня суп в своей холостяцкой берлоге (я почему-то уверен, что у него жалкая холостяцкая комнатенка и общая кухня, где самодержавно властвует какая-нибудь толстая матрона), да, когда он там начнет шинковать свою капусту, которую я чуть не наподдал ногой, у него наверняка будут дрожать руки, да и вообще он будет сам не свой. Но раньше, чем задремать, он, возможно, — нет, обязательно сложит руки и будет просить у Всесильного милосердия к несчастным и заблудшим детям человеческим, которых Иегова в своем могуществе решил покарать, лишив их спасения и душевного мира.
И зачем я так? Сперва Рауль, потом этот капустоед… Не было смысла изощряться даже над Раулем — он попросту родился тупицей и ничуть в этом не виноват. А не разыскать ли его? Не вернуться ли в кафе? Ну нет, не стоит… Прочту ему как-нибудь парочку неопубликованных стишков, и хватит с него. Я уже не раз так поступал, и каждый раз он бывал очень горд и растроган. Да, растроган, несмотря на то, что стихи совсем до него не доходят. Но часто именно то, что не доходит до людей, и трогает их. Так уж это повелось, и не только со стихами.
Я спустился с Вышгорода, на этот раз по Длинной Ноге Выходит, я затем лишь и забрел на эту гору, чтоб наделать глупостей.
Длинная Нога мне нравится. Правда, только по вечерам. Занятно, что большинство вещей нравится мне именно по вечерам. Наверно, это плохой признак …
Эти деревья на стене кажутся какими-то иллюзорными на фоне вечернего неба: высокие, стройные. Не попытаться ли написать про них стихи. Был случай, когда я залез спьяну наверх, чтобы потрогать их. Дурацкая была идея, но я подумал, расчувствовавшись, что еще никто к ним, бедненьким, не прикасался. Вот я и гладил их стволы, и любовался ими, да и самим собой, видимо, тоже. Маловероятно, что я залез наверх только ради деревьев… Ха, очень им нужно, чтоб их лапали! Снизу это большое здание напоминает немного Тартуский университет и вид у него тоже довольно сказочный: видимо, так и полагается выглядеть полноценному воздушному замку. Но это никакой не воздушный замок, а вполне земное учреждение: то ли министерство, то ли нечто подобное. Воздушный замок, в котором щелкают на счетах!
На Длинной Ноге было безлюдно. А там внизу, за теми воротами, мне придется окунуться в вечернюю суету городского центра, там «Волги» обдают прохожих фонтанами грязи, а толпа мечется, словно в горячке. Мне не захотелось вниз … Не повернуть ли лучше назад, не пойти ли и не посидеть в саду Датского короля? Центр Таллина, как центры всех городов, кажется красивым лишь сверху.
Сад Датского короля — мое любимое место. Недалеко от него находится домик палача, а все, что связано с привидениями, влечет меня к себе еще с детства. В таких местах на меня находит (хоть с годами все реже) то самое чувство, какое никак не находит в церкви. Видимо, с нечистью у меня более тесные отношения, чем с ангелами. Древняя городская стена, на которой сидят, скорчась, и строят рожи второстепенные бесы, таинственные отзвуки во впадинах тех стен, куда замуровали неверных супругов, башни с прикованными пленниками, — посиживая в парке, во все это почти веришь.
Но нет, сегодня я не пойду в сад Датского короля. Какой смысл крутиться возле дома палача в таком настроении? После того выступления в Союзе писателей, от которого мне не удалось отвертеться ни на ипподроме, ни позже, я, как и сегодня, бродил по Вышгороду. Была гнусная сырая погода, все утопало в грязи, и даже древние липы, всегда мне нравившиеся, вызывали в тот раз отвращение: их покрытые вздутиями кряжистые стволы были похожи на ноги гигантских битюгов, обезображенные паршой. Я сел на скамью, чтобы подумать и отрешиться от случившегося, хотя бы с помощью привидений, но у меня ничего не вышло: я уже не верил, что все эти собрания и речи — лишь временная и лишенная большого значения кампания, о которой забудут, но в которой все же лучше принять участие. А ведь именно этим соображением я себя и утешал… Перед глазами возникли лица из первых рядов. Они отпечатались в моей памяти, словно карнавальные маски, в которых главное — не веселье или печаль, а поддельность. Я все еще слышал и гробовую тишину зала, — впрочем, нет, не гробовую: тишину эту нарушал одинокий голос, а именно — мой собственный. Этот голос говорил быстро и плавно и с отвратительной ловкостью произносил иностранные слова: «ренегатство», «формализм», «космополитизм» … Накануне я всю ночь думал о том, что запнусь в своей речи против Каррика, запутаюсь и в конце концов не смогу произнести ни слова. Я даже слегка рассчитывал на это: что они смогут сделать, если увидят, что человек просто не может!
Я, конечно, смог! Прекрасно смог. Может быть, и палач, когда-то живший в этом месте, думал перед первой своей казнью, что он тоже не сможет: нервы откажут. Но нет! Вот голова уже ждет на плахе удара, а меч палача взлетает как бы сам по себе… Сравнение, конечно, неуместное, но поверьте мне, люди добрые, миг, решающий все, каждый раз немного опережает поступок, а потом и объяснить не можешь, когда же именно все и вышло… Да, мне сегодня ни к чему пялиться на дом палача. Если бы я не встретился с этим жокеем, тогда, пожалуй… Тогда — что ж …
Я сунул руку в нагрудный карман и наткнулся на письмо, о котором уже забыл. Ясное дело, от Маарьи. Никто, кроме нее, не пишет на конверте «Руубену Пиллимээсу». Для всех остальных я Руубен Иллиме, поэт Иллиме, потому что однажды фамилия Пиллимээс — музыкант — показалась мне слишком пошлой для серьезного поэта. Так я превратился в Иллиме. Однако Пиллимээс был бы гораздо предпочтительней. Впрочем, для Маарьи я все тот же Руубен Пиллимээс, каким был двадцать пять лет назад. Иногда мне кажется, что она пользуется моей подлинной фамилией лишь для того, чтобы убедить меня, будто за прошедшие годы ничего не произошло. Вот уж глупый метод убеждения!
Но куда глупее то, что в конверте наверняка лежат деньги. Ведь я зарабатываю в месяц по крайней мере в три раза больше, чем она. И если даже мне иногда случается пропивать все деньги, все равно я никогда не сажусь на мель: раньше поэты голодали, верно, и, может быть, тем больше были поэтами, но в наш век и в нашем государстве большинство пишущей братии живет зажиточно. Зажиточные мелкие производители… И в долг им дают охотно.
Я разорвал конверт. В нем было письмо и — деньги. Первым делом я пересчитал под фонарем деньги: шестнадцать рублей. Десятка, пятерка и рубль. Рубль-то и доконал меня: Маарья наверняка вложила его ради жеста — дескать, вот как я тебя, чувствуй!.. Но если этот рубль положен безо всякой задней мысли, а лишь потому, что она хотела послать мне все, что могла, тогда дело совсем дрянь. Я запрещал Маарье посылать мне деньги раз десять.
Нет, раз двадцать! Обычно она начинала плакать, и я понимал, что запрещать ей по-настоящему нельзя. Человек с какой-то тупой одержимостью старается принести себя в жертву — ну, как ему это запретить? Ручаюсь, что когда она заклеивала конверт, лицо у нее было блаженное, как у мадонны или кормящей матери. Детей у нее (может быть, сказать: у нас?) нет, а природа требует своего. Вот и приходится бесплодной женщине заниматься бесплодной благотворительностью.
Я вложил шестнадцать рублей в бумажник и подсчитал свою наличность. Чего бы мне устроить на эти деньги? Небось, нужно бы купить новую шляпу. И туфли. Завтра куплю. Обязательно! Но почему-то я не совсем в этом уверен: обычно я откладываю такие покупки месяцами. Нет сил! Не на то, чтобы купить новое, а на то, чтобы отказаться от старого.
Сам не знаю, почему.
Мне захотелось есть. Стоит пройти приступу злобы, как меня всегда одолевает голод. Довольно вульгарная закономерность, но что поделаешь?
Я направился в «Du Nord». Для меня он остается «Du Nord'ом». Не из-за пристрастия к французскому языку, нет, а просто потому, что в отличие от остальных, этот ресторан мало изменился. Он все тот же «Du Nord», и посетители в нем почти все те же.
Швейцар не знал меня. Это был рыжий долговязый парень с голодным лицом и рыбьими глазами.
