ветер взобрался на вершину, где сидел, опустив голову на грудь, Эсэ. Конь протяжно фыркнул, будто откликаясь на звук ветра.
С пологой стороны Волчьего Холма виднелось приземистое деревянное строение. Стены его, сделанные из поставленных под наклоном жердей, производили впечатление покосившихся, обветшалых. Густо заросшая травой плоская крыша низкого сооружения усиливала это впечатление. За многие годы дождь намыл грязи на стену, обращённую к вершине холма, и почти сравнял с той стороны крышу с поверхностью холма. Да, этот домик-дулга казался совсем непригодным для жилья. Но Эсэ знал, что строение в действительности было крепким. И крыша, и наклонённые стены были наложены в несколько слоёв, между которыми лежали дёрн и глина, и опирались внутри на мощные вертикальные столбы. Когда-то здесь жила большая семья Якутов. Вдоль стен до сих пор стояли дощатые нары. Иногда он замечал следы людей, заходивших в дулгу. Судя по всему, там от случая к случаю ночевали проезжие охотники. Однажды он пришёл, когда уголь в открытом очаге у правой стены ещё продолжал излучать тепло – гости покинули дулгу совсем недавно. Но Эсэ ни разу не видел людей возле заброшенного дома.
Не разводя огонь, он устроился слева от покосившейся деревянной двери, положил на нары возле себя винтовку и почти сразу погрузился в глубокий сон. Его конь остался возле входа, привязанный к орешнику. Эсэ никогда не беспокоился за безопасность коня на Волчьем Холме, так как вокруг лежало множество заговорённых его отцом камней. Сила их была настолько велика, что даже после гибели отца они продолжали отпугивать диких зверей от этого места.
Единственное, что запомнил Эсэ из нахлынувшего на него и умчавшегося прочь, как ураган, внезапного видения, были руки отца, сложенные лодочкой. В руках густо колыхалась тёмная кровь. Якут хорошо слышал её вязкий плеск, видел блики на её поверхности, чувствовал её горячий вкус на своих губах. Он проснулся в тот момент, когда отец поднёс руки и налил кровь в рот Эсэ. Видение ушло, но кисло-солёный вкус во рту остался. Эсэ проснулся, но почему? Что вырвало его из сна?
– Глянь-ка, лошадь…
Человеческий голос заставил Эсэ насторожиться. В дулге царил густой вечерний сумрак, но снаружи было ещё достаточно светло.
– Да, лошадь, – откликнулся второй голос. – Седло-то какое! Чтоб мне пусто было, если это не колчан к седлу прицеплен. Похоже, кто-то из диких, раз с луком разъезжает. Нынче лук мало кто пользует. Я, сказать честно, ни разу никого с луком не видел. Кто же тут есть, Кондрат?
– Не Тонги ли?
– Не-е, Тонги лошадей не уважают, они всё больше оленный люд.
– Стало быть, Якут, – заключил первый голос. – Я слыхал, что в тутошних местах дикарь какой-то разбойничает. Поговаривают, что уж не первый год лиходействует. Кондрат, а ежели это его конь?
– Ты языком-то не шибко мели, уши лучше насторожи, язви тебя в душу!
– Что-то не видать никого. Не в избе ли он притаился?
– А ну поворотись вон туда. Вишь, жердь торчит, сумка к ней привязана какая-то лохматая, шалашик какой-то внизу, рога к нему приставлены оленьи. Небось идолище. Надобно ухо востро держать. Поганое тут место. Чур меня…
Эсэ очень осторожно, чтобы не произвести ни малейшего звука, опустил ноги на земляной пол и шагнул к приоткрытой двери. В быстро сгущавшейся мгле он увидел двух людей в длинных охотничьих куртках, перепоясанных патронташами. Один из говоривших вёл под уздцы серого прихрамывавшего коня, второй сидел верхом на рыжей кляче. Оба остановились и настороженно осмотрели холм. Тот, что вёл коня под уздцы, скинул с плеча двуствольное ружьё, поспешно переломил его, проверяя, заряжено ли оно, и взял его наперевес.
– А что, Кондрат, верно говорят, что их некоторые шаманы людей пожирают?
– Глупости, – Кондрат передёрнул плечами, – никогда такого не видел. Хотя…
– Что «хотя»? Чего же ты умолк?
– Прикуси язык, леший. Сердце что-то колотит сильно. Не к добру это.
– Кондрат, я вот слышал от мужиков, что этот Якут разбойный вроде не убивает никого, а только грабит. У нас с тобой и отнять-то нечего.
Эсэ потянулся к ружью, оставленному на нарах. Он, как верно заметил только что один из охотников, никогда не убивал людей. Он резал скот и дырявил стрелами сторожевых собак. Совершая разбойные нападения на мелкие караваны, он угрожал путникам оружием, стрелял над их головами, мог даже ударом приклада свалить кого-нибудь с ног и лишить сознания, но ни разу не пускал пулю в человека. Возможно, некоторые из тех, кому он нанёс удар по затылку, умирали, так и не придя в себя, но Эсэ не знал об этом. Он не желал им смерти. Был лишь один человек на всём свете, кого Эсэ убил бы при встрече без колебаний, – сын того русского, который застрелил Бэса. Но Эсэ не представлял, где и как искать его. Другие русские его не интересовали. Однако сейчас он вдруг взял винтовку. Вкус крови, оставшийся во рту после забывшегося сна, ощутился с новой силой. А что, если один из этих незнакомцев и есть тот самый сын? Не случайно он видел только что во сне отца с пригоршней крови. Это, конечно, был знак.
– Кровь подскажет мне, – вспомнилось наставление отца. – Видно, один из них и есть нужный мне человек. Но который? Я застрелю обоих… Ах, почему я никогда не помню видений и забываю наставления, пришедшие во сне?..
Он приучил себя никогда не спешить, поэтому стрелял без промаха. Он знал, что всегда лучше выждать лишнюю минуту, чем спугнуть жертву. Точна пущенная пуля или стрела означала сытный ужин; поспешность и суетливость сулили голод. Сейчас он взял винтовку не для того, чтобы обеспечить себя пропитанием, но это не повлияло на его неторопливость. Он упёр приклад в плечо и просунул ствол в дверной проём. Первой целью он наметил человека с ружьём в руках. Он успел рассмотреть его шелушившуюся кожу лица, потрескавшиеся губы с двумя большими коричневыми болячками, грязный шарф, туго обёрнутый вокруг шеи, засаленный картуз.
Эсэ потянул спусковой крючок, и за брызнувшим пороховым дымом увидел взметнувшиеся вверх руки русского. Второй закружил на месте, пытаясь сдержать заплясавшую от страха рыжую кобылу. Он прокричал что-то невнятное в сторону дулги, прижался к шее лошади, затем попытался снять с плеча своё ружьё. Эсэ передёрнул затвор и выстрелил снова. Пуля пробила жертве грудь и свалила его в пожухлую осеннюю траву.
Вкус крови во рту Эсэ усилился.
***
Ивану Васильевичу Селевёрстову 1 сентября 1880 года исполнилось ровно двадцать семь лет, и в этот день у него кончились последние деньги. Для человека, не привыкшего ни к какой работе, это означало большую беду. Впервые за время долгого путешествия из Санкт-Петербурга в Сибирь Ивана Васильевича охватила настоящая паника. В Олёкминске Селевёрстов жил уже пятые сутки, спустившись вниз по течению Лены из Иркутска, и готов был плыть дальше, но купцы, к обществу которых он прибился, остановились здесь на неопределённое время, поджидая кого-то из своих задержавшихся в пути товарищей.
Олёкминское население, толпясь живописными кучками, праздновало прибытие последнего парохода. Поздним летом в Олёкминске редко бывало шумно. Настоящее оживление там было заметно ранней весной, перед открытием навигации, когда посёлок превращался в центр, где жизнь била ключом: туда стекалось множество рабочих, жаждавших найма, уже нанятых матросов, лоцманов, горнорабочих. С открытием навигации товары всегда подвозились громадными партиями, ежедневно вниз по реке отправлялись суда самого разного рода. На лодках, установленных в один ряд возле самого берега и накрытых брезентовыми навесами, открывалась бойкая ярмарка. Вечерами весь посёлок оглашался песнями, звуками гармонии, криками и бранью. Такое шумное существование продолжалось до конца июля, затихая к середине августа, к началу же осени село заметно пустело и жизнь в нём замирала до следующей весны.
Стоя посреди улицы, Иван Васильевич Селевёрстов наблюдал последний, видимо, в том году праздник. Повсюду перед избами сидели на лавках бабы и старики. Перед добротно срубленным кабаком шумели, размахивая руками, пьяные мужики. Среди них возвышалась шатающаяся фигура могучего рыжеволосого бородача; он сжимал в руке штоф и, то кланяясь до земли, то норовя поцеловать кого-то из товарищей, угощал их водкой. Справа пестрела гурьба молодиц в ярких сарафанах. Посреди улицы толпа ребятишек окружила небольшую телегу, запряжённую клячей, и худощавый разносчик, потрясая козлиной бородой и сыпля прибаутками, предлагал пряники и крендели. Чуть позади возвышался над избами синий купол
