тебя и сказала тебе всё, что накопилось во мне, я могу спокойно уйти. Мой путь завершён. Прощай. Наступит время, и мы свидимся опять, но не здесь…
Вспомнив эту сцену прощания, Эсэ нахмурился. С тех пор прошло полтора года, но он так и не выбрал новую жену. Нет, он не тосковал по усопшей, никогда не вспоминал её. Однако со смертью жены в душе его произошёл какой-то очередной поворот. Судьба отняла у него отца, затем жену. Должно быть, Покровитель кузнецов показывал этим, что Эсэ не следовало иметь близких родственников. Семейные узы мешали воину. Впрочем, он мог заблуждаться.
Он отогнал набежавшие воспоминания и посмотрел на старика. Тот качнул седой головой и повторил:
– Я хочу, чтобы ты спал сегодня с моей старшей дочерью.
– Спасибо. Мне нужна женщина.
– А мне нужно смелое потомство, юноша. Я не прошу калым за мою дочь. Но прошу, чтобы ты влил в неё своё семя, дабы она родила детей с твоей горячей кровью. Я хочу, чтобы они выросли воинами. И даже если ты будешь редко появляться здесь, считай мою дочь своей женой и воспитывай её детей, как должен воспитывать настоящий воин. Придёт время, и они пойдут за тобой. Как тебя называть, юноша?
– Медведь.
– Человек-Медведь, – с явным удовольствием произнёс старик.
Нары, на которых устроился Эсэ, отгородили на ночь тряпичным навесом, однако Эсэ чувствовал сквозь эту тонкую загородку, как прислушивались к его дыханию все обитатели дома. Их всех влекло происходившее в тёмном углу. Им всем казалось, что вторгшийся столь внезапно в их жизнь юноша-медведь должен был сделать что-то особенное. Им чудилось нечто гигантское, необъятное, таинственное. Они жадно вслушивались. Им хотелось быть там, за занавеской. Но ничего необычного не доносилось до их ушей, Тунгусы слышали только ритмичное, хорошо знакомое всем дыхание самца, смешанное с дыханием самки.
Пришедшая к нему женщина уже знала мужчин и вела себя смело. От неё исходил стойкий запах, и когда тела отодвигались друг от друга для короткого отдыха, этот запах с особой силой окутывал Эсэ. Иногда женщина расслаблялась, изнурённая жадными натисками воина, и бросала руки безвольно, иногда сама приходила в неистовство и тогда начинала бешено стучать о него раскрытыми бёдрами, обливая горячей влагой.
Ночь прошла быстро. Эсэ не отпускал партнёршу до самого утра. Уже при тусклом дневном свете, пробившемся сквозь окно, затянутое мутным рыбьим пузырём, он в последний раз овладел женщиной, глядя ей в глаза. Теперь он мог разглядеть её лицо. Оно было совсем непривлекательным, не соответствовало исходившей от женщины страсти. Но это не огорчило Эсэ. Оросив её промежность напоследок ещё раз, он поднялся и сгрёб свою одежду в охапку.
– Мне нужно омыть себя, – сказал он, выглянув из-за грязной занавески.
– Отец велел, чтобы баня была готова с раннего утра, так что можешь идти, – сказал кто-то из Тунгусов.
***
Берега Лены в том месте, где стоял Олёкминск, чрезвычайно живописны, по обе стороны тянулись густые леса, виднелись нависающие скалы. Селение стояло почти напротив устья реки Олёкма, куда и свернули, продолжив свой путь, оба пароходика. Теперь они медленно пошли вверх по течению, по совершенно незнакомому фарватеру. Ночами температура опускалась настолько низко, что палуба частенько превращалась в ледяной паркет, по которому Иван Селевёрстов никак не мог научиться передвигаться.
– Смешно подумать, что ещё не наступила настоящая осень, не говоря уже о зиме, а тут уже заморозки по ночам, – рассуждал Иван.
– В Сибири есть места, где снег остаётся лежать всё лето. Тебе много всякого предстоит увидеть, – посмеивался Галкин.
На четвёртые сутки плавания по Олёкме Иван проснулся утром, разбуженный каким-то особенным шумом на палубе. Было ещё очень рано, воздух казался насквозь промёрзшим, но, несмотря на это, все уже покинули свои постели. Поспешно одевшись, Иван вышел наружу и сразу понял, в чём крылась причина общей суеты, – пароходики пристали к берегу для разгрузки.
Место, выбранное для зимовки, было диким. На обоих берегах стояла глухая и неприветливая тайга, где, похоже, никогда прежде не ступала нога человека. Острые верхушки елей покачивались, словно пытаясь дотянуться друг до друга и нашептать что-то тайное. Широкие кедры, похожие на сказочные чудовища, простирали во все стороны свои длинные ветви. Повсюду виднелись густые, хоть уже и обнажившиеся по- осеннему, заросли малины, краснели гроздья рябины. Ветви дикого хмеля заполняли всё свободное пространство между деревьями, из-за чего местность выглядела непроходимой. Земля была покрыта снегом.
– Красотища! – с удовольствием протянул Галкин, подходя к Ивану. – Как тебе тут?
– Диковато. Здесь небось шагу ступить нельзя, чтобы на зверьё какое не натолкнуться, – предположил Иван.
– На то она и Сибирь, чтобы защищаться от людей диким зверьём. Здесь всё будет против нас, дружище. Но мы это сопротивление сломим и пробьёмся, куда нам надобно.
– Боязно как-то. – Селевёрстов неопределённо развёл руками. – Да и топором я работать не мастак.
– Научишься, привыкнешь и полюбишь этот край. Мороз будет вскорости казаться тебе лучшим из всех возможных благ. Вот поглядишь, как застонет тайга под ударами топоров и кайл. Ты, конечно, сперва все руки сотрёшь, обмозолишься, но это не беда. Труд – лучшее из всех лекарств, известных человечеству.
Селевёрстов очень быстро убедился в правоте слов своего товарища. Поначалу он испытал странное чувство при звуке первых ударов топора. На него одновременно нахлынули чувства грусти и гордости при виде шумно валившихся на холодную землю гигантских стволов.
Тайга действительно застонала под натиском человеческой энергии. И Селевёрстов ощущал себя частицей этой внезапно бросившейся на многовековой лес энергии. Он тоже взмахивал топором и слушал, как звенящее лезвие впивалось в дерево. Сознание собственной причастности к происходившему воодушевляло Ивана Васильевича и возвышало его в собственных глазах. Совсем недавно он был слабым и бесполезным городским человеком: пусть у него и водились крупные деньги, но он ничего не совершал, ничего не чувствовал, кроме бесконечной скуки. Теперь же он прокладывал дорогу, строил жильё для себя и своих спутников. Надолго ли он тут обоснуется? Он не знал ответа и не хотел знать. Он просто жил каждой минутой, он наслаждался чувством жизни и благодарил судьбу за то, что она свела его столь неожиданным образом с Сашкой Галкиным.
– Как ты? – обязательно обращался к нему во время обеденного отдыха и вечером Галкин и осматривал руки Ивана. – Уже лучше. А ты, брат, молодец, не из плаксивых, хоть и привык к столичным нежностям…
В первый же день Селевёрстов попал в историю, о которой вспоминал затем всякий раз, когда приходилось отлучаться со стоянки. Дело было так. Поработав минут пятнадцать с топором в руках, Иван почувствовал, что тело его заныло от активных движений и даже в животе заурчало – то ли от разыгравшегося голода, то ли от желания справить нужду. Подержавшись за живот, Иван решил всё-таки присесть под кустик. Рабочие отличались бесхитростностью, но Селевёрстов ещё не привык к мысли, что спускать штаны в пределах видимости надо было не из-за простоты нравов, а исходя из мер безопасности. Итак, завершив своё дело, Селевёрстов готов уже был выпрямиться, как услышал у себя за спиной глухой рык. Неожиданный звук заставил его напрячься. Слегка повернув голову, Иван увидел в нескольких шагах от себя громадного волка, верхняя губа которого приподнялась и мокро подёргивалась, обнажая белые клыки. Селевёрстов так и остался в полупривставшем положении, отклячив голый зад, не решаясь подтянуть штаны. Зверь, низко опустив голову и вытянув её вперёд, смотрел на белые ягодицы человека и едва слышно рычал.
Трудно сказать, чем закончилось бы свидание Ивана с матёрым волчищем, если бы Галкин случайно не обратил внимания на неестественно вывернутую и застывшую неподвижно голову Ивана над кустами. В одно мгновение почуяв неладное, он выхватил из чехла «винчестер» и быстрыми шагами, почти бегом, двинулся к
