– Обознались вы, ваше благородие, – повторил мужик и повернулся к своей телеге.
– Нет уж, друг любезный, так просто не отвертишься от меня. Давно я хотел повстречаться с тобой, но дороги наши не пересекались… Подумать только! Почти три года минуло, война всех наших пораскидала… Э, да ты, я вижу, думаешь, что я зло на тебя держу из-за того случая? Нет, друг мой, никакого зла. Даже наоборот. Ты можешь не поверить мне, но я благодарен тебе за то, что ты мне тогда голову раскроил. Ты ж мне тем самым жизнь спас.
Мужик вновь повернулся к Крестовскому лицом.
– Обознались вы, ваше благородие. Не тот я, за кого вы меня принимаете. Я человек лесной, в город редко наезжаю… Но Верещагина одного я знавал, что верно, то верно – был один такой поручик пехотного полка. Только давно, я уж и помнить забыл.
– Верещагин, ты можешь дурочку перед другими разыгрывать… Впрочем, ладно, как знаешь. Пусть не ты, пусть другой… Я нынче выпил лишнего, случается со мной теперь не часто… Может, ты это вовсе не ты. Может, тебя и вовсе нет тут… Но хочу, чтобы ты знал: то, что я сказал, – верно. Та наша с тобой глупая ссора и драка и впрямь спасла меня от гибели. Я ведь попал в лазарет надолго, а наш полк тем временем загрузили в вагоны и направили на фронт. И представь себе, Верещагин, угодил тот эшелон под артиллерийский обстрел и весь пошёл под откос. Почти никого в живых не осталось! А ведь я не попал туда лишь из-за того, что ты мне башку попортил. Так что вот… Гадай после этого, на что даются нам всякие дурные события. Может, за ними скрывается наше спасение?
Крестовский замолчал и быстро докурил папиросу.
– После-то я, конечно, посидел в окопах, но Бог миловал… Да-с, война, скажу тебе, не похожа на те геройские мечты, которыми мы с тобой кормились за бокалом вина в офицерском собрании… Теперь вот новая беда – революция, царь отрёкся… А ты-то кем тут?
– Я не здешний, ваше благородие, не городской, – глухим голосом ответил мужик и рукой отбросил тяжёлую копну волос с глаз. Крестовский увидел несколько глубоких шрамов поперёк лба. – Пушнину приехал сдать и мукой разжиться. А звать меня…
Он не договорил, так как в это время к телеге подошла молодая черноволосая женщина. В руке она держала бумажный кулёк.
– А я леденечиков купила побаловаться, – радостно сообщила она.
– Вот и жена моя, ваше благородие. Ариной кличут, – сказал мужик, выразительно глянув на Крестовского.
Женщина посмотрела на Крестовского, и улыбка мгновенно исчезла с её красивого, круглого, немного раскосого лица. Что-то хищное и сильное появилось в её тёмных зрачках.
– Некогда нам разговорами заниматься, господин офицер, – строго свела она брови. – Ехать нам пора.
Крестовский отступил на шаг и, смутившись, закивал.
– Да, конечно, – пробормотал он, – конечно…
Потупив взор, он вдруг быстро повернулся и зашагал прочь, словно кто-то сильно подталкивал его сзади палкой.
Снег (1922)
Метель началась в тот самый момент, когда Тимохин вывел из задымлённого чума старика по имени Тэваси, подталкивая его револьвером в спину. Снег всколыхнулся в каком-то бешеном порыве и жгучими иглами впился Тимохину в лицо, сразу облепив тёмно-синий суконный шлем, украшенный зелёной нашивной звездой. Обычно поверх зелёного пятиконечника крепилась красная металлическая звезда, но Тимохин давно потерял её.
– Вот чёрт! – гаркнул он и раскашлялся, поперхнувшись глотком ледяного воздуха.
Старый Тэваси беззвучно шевельнул тонкими губами, словно пережёвывая что-то, и взгляд его узких глаз, утонувших в глубоких морщинах, скользнул по припорошенной снегом, светло-серой шинели Тимохина и по зелёным ромбовидным петлицам с надписью «ГПУ».
– Надеешься, что мы застрянем тут из-за метели, старик? – проворчал гэпэушник. – Ошибаешься. Всё одно поедем.
В голосе Тимохина не чувствовалось ненависти ни к Тэваси, ни к остальным Самоедам, только бесконечная усталость. Тэваси не ответил. Его длинные седые волосы плясали на ветру. Он не проронил ни слова с той минуты, как в его чуме появился Тимохин, известный среди Самоедов как Больное Сердце.
– Боль в твоём сердце не даёт тебе покоя, – проговорил громко Тэваси, глядя в прищуренные глаза гэпэушника.
– Молчи, молчи, старый хрыч. – Тимохин поёжился, натянул пониже шлем и застегнул на подбородке его опущенные отвороты. – Доберёмся до района, уж там-то с тобой знающие люди поговорят. – Его слова прозвучали без угрозы, почти равнодушно. Так говорят люди, измученные бессонницей и получившие, наконец, возможность опустить голову на подушку. Тимохин уже почти чувствовал эту подушку. К вечеру он надеялся добраться до Успенской фактории, где можно будет отоспаться, а через день двинуться в районный центр и сдать шамана начальству.
Тэваси остановился и посмотрел на поджидавших его возле саней двух красноармейцев; у каждого за спиной висела винтовка. Их фигуры в длинных шинелях и остроконечных шлемах выглядели таинственно в клубившейся снежной каше. Чуть поодаль различались в свинцовой вечерней серости очертания ещё нескольких человек – Самоеды безмолвно наблюдали за арестом шамана. Казалось, жители крохотного самоедского стойбища были загипнотизированы происходящим. Они стояли столь же безучастно, как и расплывчатые контуры конусовидных жилищ за их спинами. За последние два года люди рода Щуки не раз уже видели, как Больное Сердце увозил кого-нибудь из их соплеменников. И никто из увезённых не вернулся. Теперь Тимохин приехал за шаманом.
– А вам чего надобно?! – негромко крикнул Тимохин Самоедам, словно огрызаясь на немой укор. – Все вы тут заодно, сволочи! Думаете, я не дознаюсь, где вы прячете от нас своих оленей? Дайте срок, уж я всех вас выведу на чистую воду! – Тимохин взмахнул рукой, сжимавшей револьвер. Другой рукой он придерживал тяжёлую, на сыромятном ремне, кавалерийскую шашку. Шашка в здешних условиях не была нужна и даже мешала, но отказаться от неё означало для него отказаться от взвихренного кавалерийского прошлого, то есть почти от всей той жизни, которую он считал настоящей. – Чего остановился, дед? Особого приглашения ждёшь? Сейчас пальну тебе в затылок, и будет тебе приглашение сразу на тот свет!
Подойдя к упряжке, Тэваси сначала погладил оленей, шепнул им что-то, затем опустился на скрипнувшую нарту и набросил на голову меховой капюшон.
Тимохин сунул револьвер в кобуру и посмотрел на красноармейцев.
– Куда Матвей подевался? Матвей!
– Тут я, товарищ начальник.
Перед Тимохиным появился из снежной мглы человек в меховой одежде. Матвей был из Самоедов, он давно уже оказывал помощь сотрудникам ГПУ в качестве проводника. Даже в родное стойбище приводил неоднократно людей с зелёными звёздами на остроконечных шлемах. Никто из Самоедов не понимал Матвея: почему он старался изо всех сил угодить чужакам, почему был суетливо-услужливым?
– Может, ты зол на нас? – как-то раз спросил Матвея кто-то из стариков. – Зачем злых русских к нам водишь? Чем тебя обидел твой народ?
Матвей лишь криво ухмылялся на такие слова, не открывая тайников своей души, потирал руки. Но однажды, заглянув в дом своей двоюродной сестры, всё же проговорился:
– Мне русский начальник обещал оленей дать. Я всегда безоленным был, долго работал на Яптуная, но ничего не получал от него. Теперь Яптуная в тюрьму посадили, тяжёлый замок на дверь навесили, а мне сто оленей за это обещано.
– А за что Яптуная арестовали? – спросила сестра.
– Бедняков работать на себя заставлял. Меня заставлял, всю мою семью заставлял. Теперь у меня тоже олени будут…
Сейчас, стоя перед Тимохиным и по-собачьи глядя на него из глубины огромного капюшона, Матвей думал о том, как бы отговорить начальника от поездки в такую метель.
– Садись, – сказал Больное Сердце.
