– Плохая погода, товарищ начальник, шибко плохая. Пути совсем нет.
– Сам вижу, что плохая, – отмахнулся гэпэушник. – Только времени у меня нет прохлаждаться тут.
– Заплутаем, – с опаской произнёс Матвей.
– Я тебе заплутаю! – Тимохин сунул револьвер под нос Матвею. – Хочешь помешать проведению ареста? Я тебя самого в подпол посажу!
Увидев дрогнувшие губы проводника, Больное Сердце ухмыльнулся и спрятал оружие в кобуру на плечевом ремне.
«Тоска, беспробудная тоска», – подумал он, обводя взором мутные очертания самоедских чумов. Он пошарил рукой в кармане шаровар и достал кисет, чтобы свернуть папиросу, но передумал.
– Кончай разговоры разговаривать! – приказал он красноармейцам, хотя они стояли молча. – Двигаем отседова!
Тимохин плюхнулся в нарту, Матвей с недовольством посмотрел в сумрачную даль и, взяв в руки длинный каюрский шест, опустился рядом с Тимохиным. В их сани, запряжённые парой оленей, не помещался больше никто. Вторая нарта была грузовой, в ней предполагалось вести шамана с конвоирами и несколько тюков, набитых пушниной; в упряжке стояло четыре белых оленя, у двоих из которых рога были спилены.
– Чего стоите пнями? – Тимохин снова повернулся к конвоирам. – Ефимов, ты оглох, что ли? Мать твою…
***
Сани замерли.
– Никак ты дорогу потерял? – рявкнул Тимохин сквозь ветер и потеребил, приподнявшись на санях, Матвея за плечо.
– Ничего не пойму, – отозвался Матвей едва слышно и остановил оленей.
В стремительном движении серого воздуха, наполненного белыми хлопьями, угадывались контуры соседних саней.
– Не отставать ни на шаг! – срываясь на кашель и размахивая рукой, крикнул Тимохин красноармейцам. Те что-то ответили, но метель проглотила их слова.
Матвей слез с саней и сказал, всматриваясь куда-то в глубину снежного неба:
– Чую дым, где-то рядом чум, но точно не пойму. Он поднялся и, словно заворожённый, шагнул в снежную муть.
– Куда?! – крикнул Тимохин. Матвей не отозвался и сразу исчез в пурге.
– Дурак! – злобно сплюнул один из красноармейцев, подойдя к нарте, на которой сидели Тимохин и Тэваси. – Куда нам теперь?
– Эй, старик, – буркнул Тимохин, нагнувшись к шаману, – подсказывай, куда ехать.
Тэваси выглянул из глубины капюшона и беззвучно шевельнул губами.
– Что ты говоришь, старый пень?! – крикнул гэпэушник и задохнулся в очередном приступе кашля.
Олени вдруг тронулись и потянули нарты влево. Через пару минут впереди вылепился сильно заваленный снегом конус самоедского жилища.
– Стой! Поднимайся! – скомандовал Тимохин. – Отдыхать будем.
Чум внутри был довольно просторен. В центре был разложен костёр, от которого по жилищу носился едкий дым. Привыкнув к мерцающему свету, Тимохин разглядел несколько фигур. Рыжебородый хозяин явно был не Самоед. Позади рыжебородого виднелась молодая женщина, должно быть жена. Слева от костра сидела, сильно сгорбившись, старушка, резавшая заячью тушку на куски. В глубине чума сидел мальчишка лет восьми.
– Кто такие? – простуженно прохрипел Тимохин.
Рыжебородый молча указал вошедшим место справа от входа. На снегу были настланы доски и покрыты оленьими шкурами.
– Сбились с пути? – спросил хозяин.
– Сбились, – кивнул Больное Сердце, стряхивая с шинели снег. – А ты кем будешь?
– Аникин Степан, – спокойным голосом ответил хозяин, посмотрел на Тэваси и поднёс ко рту костяную курительную трубку.
– Промышляешь? – Тимохин огляделся и опустился перед огнём, положив шашку на колени. – Степан Аникин? Из соседнего уезда, что ли? Не помню я тебя что-то. Чёртова погода! Матвей, сволочь, теперь точно замёрзнет.
– Матвей? Следопыт, что ли? Матвей Лысый? – уточнил Степан.
– Он самый, – отозвался один из красноармейцев.
– Знаешь его? – спросил Тимохин хозяина.
– Его тут все знают, он у вас, я слышал, вроде охотничьего пса.
Тимохин заметил, как взгляд Степана зацепился за ромбики с буквами «ГПУ».
Старая женщина неторопливо поднялась и вышла из чума. Вскоре она вернулась и бросила несколько больших комьев снега в котёл, который повесила над костром.
– Вы из стойбища Щуки, как я погляжу, – заговорил Степан после непродолжительной паузы.
– Да, – Тимохин мотнул головой в сторону Тэваси, – за шаманом ездили. Велено его в район свезти. Скоро всю ихнюю породу выведем.
Повисло молчание.
Вода в котле вскипела, и старуха бросила туда куски зайчатины. Когда всё сварилось, старуха выловила куски мяса и разложила их по деревянным плошкам, тёмным от въевшегося в них жира.
– Откуда сам-то? – спросил за едой Тимохин.
– Смоленский.
– А сюда что ж? Сослан был при старом режиме?
Степан кинул.
– В пятнадцатом году, с тех пор я тут. – Тёмно-карие глаза смотрели из-под рыжих лохматых бровей очень пристально.
– Из политических или по уголовной линии?
– Из политических, – без особого энтузиазма ответил Степан.
Тимохин заметно оживился.
– Но ведь мы царизм уж пять лет как сковырнули. Какого же лешего ты здесь прозябаешь, товарищ Аникин? Почему в революционный строй не вернулся? Сейчас нам партийцы старой закалки, как никогда, нужны.
– Прижился я в этих местах, ладно мне здесь, – отозвался Степан.
– В этой чёртовой глуши? – не поверил Больное Сердце и переглянулся со своими спутниками.
Степан снова набил трубку и закурил.
– Я нашёл, что хотел, – сказал он. – Охотой живу, никуда не бегу, не рвусь.
– Послушай, товарищ Аникин, – проговорил Тимохин, внимательно вглядываясь в бородатое лицо Степана, – лицо мне твоё будто знакомо… Ты в девятьсот пятом в Москве случаем не был?
Рыжебородый посмотрел на гэпэушника сквозь расплывшееся облачко табачного дыма.
– На Пресне был, – сказал он с расстановкой, – под красным флагом на баррикадах стоял, от казаков метку шашкой получил, аккурат здесь чиркнули. – Степан указал пальцем на затылок. – Уйти не смог, угодил за решётку.
– То-то я смотрю! – обрадовался Тимохин. – Мы ж с тобой на Триумфальной во время митинга в одной дружине ходили. Не припомнишь? Ты меня, когда солдаты стрелять начали, раненого выволок оттуда. Ну? Неужто не вспоминаешь? В подвале ты меня перебинтовывал, руку мне вот тут, ниже локтя подбило… Тимофей я… Тимохин… С нами ещё товарищ Штык был, помнишь?
– А-а-а… Так вот, выходит, где снова свиделись, – улыбнулся Степан. – Как рука-то, пулю вспоминает?
– Иногда ноет. Да меня с тех пор пять раз свинцом ковыряли на Гражданской. Дело привычное, – сказал Тимохин не без гордости.
– Человек ко всему привыкает.
– Вот тут я с тобой не соглашусь, друг. Я здесь второй год мытарюсь уполномоченным ГПУ, а привыкнуть
