— Изабелла… — прошептал он.
Женщина вздрогнула и замерла. Казалось, она услышала шёпот Ван Хеля, несмотря на висевший в воздухе гудящий топот тысяч копыт. Она медленно обернулась, и Хель увидел незнакомое лицо, опалённое солнцем, с тёмными следами синяков под левым глазом.
— Вот я и нашёл тебя, — задумчиво проговорил Хель, изучающее разглядывая молодую женщину. — Не искал, но нашёл.
Она попятилась, выставив перед собой нож с обломанным концом.
— Не подходи! — просочилось сквозь её сжатые губы.
Её лицо не отличалось ни красотой, ни правильностью черт. Женщина выглядела невзрачно и неопрятно. Из-под линялого синего платка выбивались нечесаные волосы. На сером фартуке тёмными пятнами выделялись следы жира и крови, на руках поблёскивала налипшая рыбья чешуя.
— Не бойся, — сказал Ван Хель, пытаясь придать голосу успокаивающие интонации.
— Не подходи! Христос свидетель, мне терять нечего…
— Опусти нож, если не хочешь покалечиться, — сказал Ван Хель. — Я не хочу тебе зла.
— Все вы так говорите! Все прикрываетесь именем Господа! А потом насилуете! Грабите! Не приближайся!
— Как тебя зовут?
— Зачем тебе моё имя? Чтобы помолиться о моей погибшей душе?
Ван Хель отступил на несколько шагов и отвернулся.
— Как тебя зовут? — повторил он вопрос. — Что с тобой приключилось? Тебя избили? Над тобой надругались? Как тебя зовут?
Он услышал, как она громко всхлипнула и выронила нож.
— Анна, — пробормотала она, бессильно опустившись на землю и закрыв лицо руками. — Ты спрашиваешь, надругались ли надо мной? Разве это так называется?.. Десять человек! Десять вонючих солдафонов! Они привязали меня к столу… Посмотри сюда, взгляни на мою шею! Видишь следы верёвки? Я едва не задохнулась… Но лучше бы мне сдохнуть, чем жить с таким позором… Десять человек!.. Господи, за что ты дал мне такую жизнь?! Чем я прогневала тебя? Почему кому-то даётся любовь, а мне только грязь? Неужто я не заслужила лучшей участи?
Анна медленно поднялась, продолжая держать рукой ворот рубахи и показывая пунцовую полосу на шее.
— Они искусали мне всю грудь. Хочешь полюбоваться, солдат? Искусали, словно я кусок мяса. Я не могла кормить ребёнка, и он умер… Он кричал, а я не могла дать ему грудь, потому что она разрывалась от боли… А что у меня было между ног? Кровь не останавливалась целый день… Я едва не теряю сознание, вспоминая об этом, меня выворачивает наизнанку… Почему ты стоишь и смотришь на меня? Если у тебя есть мужество, то проткни меня своим мечом! Убей! У меня не хватает смелости наложить на себя руки… Убей, но не пытайся овладеть мной… Умоляю…
— Анна, успокойся.
— Меня успокоит только смерть.
— Жизнь на этом не кончается.
— Да уж… Вот сколько вас идёт! Тьма! И от каждого можно ждать того же… Рыцари Христа! Мясники! Господь не пустит вас на небеса. Вы обманули Христа! Вы попрали его своими сапогами! Вам неведома любовь! Вы не заслуживаете прощения! Будьте прокляты!
— Я могу помочь тебе чем-нибудь?
— Помочь? — Она смотрела на него непонимающе. — Помочь? Сооруди крест на могилке моего младенца… Но нет, нет! Не нужно креста! Крест — это позор нашего времени! Не хочу!.. Ничего не хочу…
— Позволь, я помогу тебе хоть чем-то…
— Что ты можешь? Ты можешь воскресить моего ребёнка? А если и можешь, то зачем? Что ему делать в этой жизни? Взирать, как снова и снова насилуют его мать? Или самому превратиться в животное, взяв в руки меч и топор? Не надо! Он умер, его прибрал Господь. Моему ребёнку лучше быть там, чем здесь…
— Анна, тебе нельзя оставаться здесь. Бог весть, сколько ещё продлится эта война.
— А кому можно оставаться здесь? Кто мог, тот уже сбежал… Мне бежать некуда…
Ван Хель подошёл и взял её за плечи. Вблизи лицо Анны, когда можно было заглянуть прямо в голубые глаза, не казалось таким блёклым.
— Мне бежать некуда, — повторила она.
Ничего похожего на Изабеллу не было в этой женщина, но Хель точно знал, что перед ним — та самая сущность, которая однажды приходила в мир в облике Изабеллы.
— Где твой муж? — спросил Хель. — От кого твой ребёнок?
— Мужа сожгли на костре.
— Обвинили в ереси?
Анна кивнула.
— Сюда уже давно наведывались ищейки из Ватикана, — со вздохом сказала она, — вынюхивали, расспрашивали, но поначалу никого не трогали. Они даже боялись признаться, что состоят на службе у Папы…
Южная часть Франции, называемая Романией, давно выражала своё недовольство властью Римского Папы. Епископы взимали подати с народа, накладывая их произвольно, исходя из собственной жадности, порой нанимая на службу шайки уголовников, которые не гнушались использовать при сборе денег нож и удавку. Развращённость клира вызывала бурный протест населения. Время от времени недовольство Церковью прорывалось наружу, и священников колотили на улице. Дошло до того, что многие священники, чтобы их не поколотили на улице, стали скрывать тонзуру и одеваться в мирское платье. Жестокие насмешки толпы не давали покоя служителям культа. Трубадуры исполняли на улицах похабные песни, в которых в роли ничтожнейших людей выступали представители Церкви. Официальные церковные проповеди не собирали в храмах почти никого, зато послушать катаров любили все. В проповедях катаров народу виделась справедливость — они вели уединённую жизнь, полную смирения и доброты, отрекаясь от всякого имущества, от кровных и дружеских связей, постились три раза в год по сорок дней. Катары не позволяли себе убить даже червя, ибо этого не позволяло им их учение о переселении душ. Они считались искусными врачами и пользовались славой непревзойдённых астрологов. Люди верили, что во власти катаров было даже повелевать ветрами, останавливать грозу и успокаивать разбушевавшееся море. Нет ничего удивительного, что к их словам прислушивались с живым интересом.
Побывав однажды в городе Альби, Ван Хель стал свидетелем огромного скопления простолюдинов на площади, где выступал некий Пьер Вальдо. Люди жадно внимали его словами, то и дело одобрительно гудели, хлопали в ладоши. «Апостольская жизнь, которой учил Христос и его ученики, давно нигде не встречается, — рассуждал Вальдо. — Католическая Церковь прогнила насквозь. Мы идём за Христом, Церковь же давно повернула в другую сторону. Явись сегодня Иисус со своими возлюбленными учениками, Ватикан бы отправил на крест и апостолов, и самого Иисуса! Ибо нет любви в нынешней Церкви, нет ничего христианского в нынешнем христианстве…»
Рассказывают, что как-то раз епископ города Альби был призван к одру умирающего барона Фурнье. На вопрос о том, в каком монастыре барон хотел бы обрести упокоение, епископ получил неожиданный ответ: «Не беспокойтесь об этом. Я хотел бы умереть у добрых людей». Духовник не понял и переспросил, кого именно имел в виду отходящий. Тот произнёс: «Добрые люди — это катары. О них знают все, святой отец». Епископ возмутился и сказал, что не может дать на это своего согласия. «Если меня будут удерживать, я отправлюсь к ним ползком. Я хочу умереть в окружении чистых людей», — сказал на это смертельно больной. Ван Хель не знал наверняка, но молва утверждала, что барон Фурнье выразил свою волю в завещании, согласно которому его погребли катары.
Мало-помалу Альби превратился в символ нового мышления, на стенах католических храмов еженощно появлялись ругательные слова и прославления «добрых людей», как называли катаров. Некогда жившие в укромных горных пещерах «добрые люди» теперь свободно ходили по улицам и клеймили позором представителей католической Церкви. Когда разозлённый аббат Альби наложил на «добрых людей»
