Шлимана, начатых в тысяча восемьсот семидесятом году. Подумать только: с тех пор на подлинной Земле миновало более трех тысячелетий.
На последней из человеческих карт это невзрачное нынче место — седые валуны, чахлая растительность, наносная равнина и высокий горный хребет, обращенный на севере к Дарданеллам и на западе к бывшему Эгейскому морю, — носило название «Гиссарлык».
Однако память Манмута рисовала точное расположение армий, которые, лязгая оружием, сходились в долинах Скамандра и Симоиса. Он почти видел неприступные стены и безверхие башни, возведенные на обрыве длинного гребня у моря, лесистый утес между городом и побережьем — греки уже тогда нарицали его Лесистым Утесом, а храмовые жрецы и жрицы «курганом амазонки Мирины» — и жуткий лик Зевса, возникший из атомного гриба над южным окоемом всего лишь несколько месяцев назад.
Шесть тысяч лет назад.
Когда космошлюпка завершала последний круг, капитан подлодки различил место великих Скейских ворот, что сдержали напор вопящих завоевателей (в «Илиаде», которую он прочел сначала, не было речи о большом деревянном коне), и главную широкую дорогу за рыночной площадью и центральными фонтанами, ведущую ко дворцу Приама, разбомбленного десять месяцев назад в пересчете на время Манмута, и к северо-востоку от него — колоссальный храм Афины. Там, где взгляд натыкался на камень и чахлые деревья, маленький европеец воображал Дарданские ворота и главную смотровую башню, а чуть севернее — колодец, у которого Елена однажды…
— Здесь ничего нет, — заявил пилот Сума Четвертый по общей связи. — Улетаем?
— Да, — ответил Манмут.
— Да, — громыхнул Орфу по той же общей линии.
Шлюпка втянула крылья, предназначенные для малой скорости, и, вновь преодолев звуковой барьер, устремилась на север. Эхо звукового удара осталось не услышанным по обе стороны безлюдных Дарданелл.
— Ну что, волнуешься? — спросил капитан подлодки у своего друга по личной связи. — Через несколько минут мы увидим Париж.
— Вернее, кратер посередине погибшего города, — ответил иониец. — Боюсь, что черная дыра тысячу лет назад уничтожила квартиру Пруста.
— И все же, все же… — протянул Манмут. — Это там он писал свои романы. И, если не ошибаюсь, его приятель Джеймс Джойс — тоже. По крайней мере какое-то время.
Орфу хмыкнул.
— Ты никогда не говорил, что одержим не только Прустом, но и Джойсом, — настаивал европеец.
— Не было случая.
— Но почему именно эти двое, дружище?
— А почему Шекспир, Манмут? Почему сонеты, а не пьесы? Смуглая леди и Юноша, а не, скажем, Гамлет?
— Нет, ты ответь, — не сдавался капитан подлодки. — Пожалуйста.
Настала тишина. Маленький европеец прислушался к шуму реактивных двигателей, к шипению кислорода, текущего по трубкам и сквозь вентиляторы, к помехам на опустевших линиях.
В конце концов гигантский краб проговорил:
— Помнишь, я разглагольствовал на борту «Королевы Мэб» о великих творцах, сингулярностях человеческого гения, способных творить новые реальности? Ну или создавать универсальные Брано-ходы между мирами?
— Еще бы такое забыть. Мы все решили, что ты пошутил.
— Вовсе нет, — прогрохотал иониец. — Мой интерес к людям в итоге сосредоточился на писателях двадцатого — двадцать второго века от Рождества Христова. Я давно уже понял, что сознания Пруста и Джойса сыграли роль акушерок при рождении этих столетий.
— Не очень положительная рекомендация, если учесть то, что я помню из человеческой истории, — глухо сказал Манмут.
— Нет. Вернее, да.
Несколько минут моравеки летели в молчании.
— Хочешь послушать одно стихотворение, с которым я встретился, когда был еще юнцом, едва появившимся из фабричных бункеров роста?
Капитан подлодки попытался представить себе новорожденного Орфу. Потом оставил бесполезную попытку.
— Хочу. Расскажи.
Манмут еще ни разу не слышал, как его друг читает стихи. Раскатистый голос звучал на удивление приятно:
Мертворожденный I Румяный малыш Руди Блум покоится во чреве, Его рассеянные грезы пронизаны красным сиянием, А Молли скрипит себе длинными спицами, вяжет ему обновку из алой шерсти, Ощущая, как малые ножки толкают ее изнутри, И дремы вновь поглощают дитя, готовя к запаху теплых одеял. II Мужчина ласково гладит губы алой салфеткой, Глядя на рябь облаков, плывущих между высоких кирпичных труб. Его вдруг уносят воспоминанья: гроза качает ветки боярышника, И малые ручки тянутся к трепещущим розовым лепесткам, И аромат минувших дней курится у его ноздрей. III Одиннадцать суток. Одиннадцать жизней крохотного существа, явившегося из куколки. Одиннадцать окропленных тишью рассветов, когда тепло и тени крадутся по половицам. Одиннадцать тысяч ударов сердца до наступления ночи, когда утки спешат покинуть далекий пруд. Одиннадцать очерченных короткой и длинной стрелками, когда она прижимала его к теплой груди. Одиннадцать дней они смотрели, как дремлет малыш среди алой шерсти. 
