Взобравшись, он толкнул пленницу к обрывистому краю, но так, чтобы снизу ее не заметили.
— Раздевайся, — бросил схолиаст.
Дочь Зевса откинула волосы с глаз.
— Думаешь овладеть мной, а потом уже сбросить вниз?
— Раздевайся.
Готовый в любую секунду пустить в ход клинок, он сделал шаг назад. Елена выскользнула из многослойных шелковых одежд. Утро выдалось теплое по сравнению с тем памятным днем, когда Хокенберри перенесся на «Королеву Мэб» (тем зимним днем, когда предательница воткнула нож ему в сердце), однако здесь, высоко над городом, свистел студеный ветер. Соски красавицы выпятились и затвердели, живот и голые руки покрылись гусиной кожей. Каждый упавший предмет одеяния ученый пинком отбрасывал в сторону. Затем, не сводя настороженного взгляда с Елены, ощупал мягкий шелк и подкладку. Он искал другие спрятанные кинжалы, но их не было.
Осиянная утренними лучами пленница стояла перед ним, чуть расставив ноги, не пытаясь прикрыть ни белую грудь, ни лобок, но свободно опустив по бокам грациозные руки. Под гордо поднятым подбородком алела тонкая линия. Во взоре читался спокойный вызов и вместе с тем легкое любопытство: что же дальше? Даже кипя от гнева, Хокенберри не удивлялся, как эта женщина заставила сотни тысяч доблестных мужей убивать и калечить друг друга. Его поразило другое. Оказалось, Томас мог испытывать столь исступленную, кровожадную ярость — и в то же время желать постельных утех. Семнадцать суток в условиях повышенной гравитации сделали свое дело: на Земле профессор чувствовал себя могучим богатырем, способным поднять красавицу одной левой, без усилий отнести куда угодно и сделать с роскошной добычей все, что ему заблагорассудится.
Схолиаст швырнул невесомые тряпки ей под ноги.
— Одевайся.
Опасливо косясь на своего похитителя, Елена подобрала одежду с пола. От Скейских ворот долетели крики, аплодисменты, кто-то стучал тупыми концами копий по звонким щитам: это Приам окончил торжественную речь.
— Расскажи, что здесь творилось, пока меня не было, — буркнул ученый.
— Так вот зачем ты вернулся, Хок-эн-беа-уиии? — сказала красавица, укрепляя низкий лиф. — Интересуешься последними новостями?
Мужчина жестом повелел ей сесть на обломок большой плиты и сам опустился на камень, держась на расстоянии в шесть футов. Даже вооружась кинжалом, не стоило подпускать коварную слишком близко.
— Выкладывай все, что случилось с тех самых пор, как я исчез, — снова потребовал Томас.
— Не хочешь узнать, почему я тебя зарезала, Хок-эн-беа-уиии?
— А что непонятного? — В голосе схолиаста звучала усталость. — Я, как последний дурак, переношу твоего обманутого мужа за городские стены, а ты и не думала отправляться за ним. Если б ахейцы ворвались в Трою, в чем уже никто не сомневался, то в случае моей гибели было бы на кого свалить вину за новое предательство. Да, но Менелай бы все равно тебя прикончил. Пусть ум у него и не острее завалящего клинка, можешь поверить: пережив такое, мужчина начинает смекать что к чему, и в следующий раз его так просто не проведешь.
— О да, он убил бы меня, Хок-эн-беа-уиии. Дело не в этом. Я причинила тебе боль только ради того, чтобы не оставить выбора самой себе. Так, чтобы
Бывший служитель Музы попытался напрячь мозги. Голова раскалывалась.
— Как это?
— Когда Менелай отыскал меня, я поняла, что счастлива последовать за ним. Умереть от его руки, если придется. Долгие годы я была илионской шлюхой, подложной женой Париса, виновницей беспрестанного кровопролития, и сердце огрубело — в любом смысле слова. Я стала грязной, черствой, пустой. Такой же, как все.
«Ну уж нет, Елена, — едва не вырвалось у него. — Говори что хочешь, но ты ни на кого не похожа».
— После смерти Париса, — продолжала красавица, — я вдруг осталась без супруга, без господина — впервые с тех пор, как была девчонкой. И вот эта глупая радость при виде троянского мужа — словно радость раба, который вернулся к привычным цепям и оковам. В ту ночь, когда ты нашел нас на башне, я мечтала лишь об одном — жить в городских стенах, совсем одной, не как жена Менелая или жена Париса, просто… Еленой.
— А я-то тут при чем? — поднял бровь Хокенберри. — Сказала бы прямо, что хочешь остаться, когда с моей помощью сплавила ахейца к брату в лагерь. Я бы куда угодно тебя перенес, только попроси.
— Вот поэтому и пришлось тебя убить, — глухо ответила женщина.
Хокенберри лишь нахмурился в ответ.
— В тот день я решила не связывать свою судьбу ни с кем из мужчин, только с городом… с Илионом, — произнесла Елена. — А не надеяться, что твои волшебные чары спасут меня даже тогда, когда державные Атриды разрушат Скейские ворота и подожгут священную Трою.
Целую минуту схолиаст размышлял над ее словами. Смысла он так и не нашел — и зная, что не найдет никогда, отбросил всякие попытки.
— Что здесь произошло за последние недели? — уже в третий раз осведомился он.
— После того, как я сочла тебя мертвым и бросила в этой башне, — начала красавица, — для города настали темные дни. Агамемнону почти удалось взять Илион. Гектор горько скорбел у себя в чертогах еще до того, как амазонки отправились навстречу погибели. Дыра в небесах закрылась, и видимо, навсегда, вот благородный Приамид и замкнулся в четырех стенах наедине с горем, отвергнув даже любимую Андромаху. Она уже собиралась рассказать ему, что Астианакс не убит, но так и не придумала, как это сделать, не поплатившись жизнью за обман. Многие из достойных сынов Трои пали от рук аргивян и союзных им богов, и если бы не покровительство сребролукого Аполлона, который осыпал неприятельские полчища градом непогрешимых стрел, Илион был бы взят и разрушен в те мрачные дни, пока шлемоблещущий Гектор не ввязался в сражение.
Дошло до того, что данайцы с Диомедом во главе пробили брешь в городской стене у смоковницы. Еще до нашей злополучной войны с богами за десять лет осады враги уже трижды подступали туда, посягая взойти на твердыню в уязвимом месте, которое, верно, открыл им какой-нибудь искусный волхвователь; всех отбивали Гектор, Парис и другие славные герои: сперва Большого и Малого Аяксов, потом сынов Атрея, а после и самого Тидида. Однако на сей раз, через четыре дня после того, как я покушалась убить тебя и бросить на растерзание птицам, надменный Диомед явился к дикой смоковнице не один, а со всеми своими аргосцами. В ту самую минуту, когда на западе ратники Агамемнона воздвигали осадные лестницы, а Скейские ворота трещали под ударами таранов величиной с вековые деревья, отпрыск Тидея тайком, но с огромными силами атаковал нижайший участок стены, и на закате четвертого дня аргивяне ворвались в город.
Только беспримерная храбрость Деифоба — это брат благородного Гектора, волей царя и своего отца Приама предназначенный мне в очередные супруги, — так вот когда бы не отвага Деифоба, Трое пришел бы бесславный конец. Пока другие сокрушались духом из-за лестниц и стенобитных орудий Агамемнона, сей доблестный муж заметил подлинную опасность, собрал уцелевший остаток своего батальона, несколько сотен бежавших бойцов Энея, позвал на подмогу Гелена, полководца, именуемого Азием Гиртакидом, и бесстрашного ветерана Астеропея и лично возглавил ответное наступление, превратив близлежащую рыночную площадь в линию второго фронта. В ужасной схватке с одолевающим нас Диомедом он сражался как бог, ухитрившись отбить даже грозную пику, брошенную в него Афиной, — ибо бессмертные воевали с такою же, если не с большей свирепостью, что и кратковечные.
К рассвету нового дня в стене у дикой смоковницы зияла огромная брешь, дюжины улиц оказались либо сожжены, либо заняты озверевшими врагами, полчища Агамемнона по-прежнему покушались взять приступом наши северные и восточные стены, расщепленные Скейские ворота едва держались на тяжелых железных петлях. Тогда-то шлемоблещущий герой и объявил Приаму и отчаявшейся родне, что вступает в битву.
— И что же, вступил?
