в Майдзуре нужно былоПросто небо и просто воду,Просто пасмурную погоду,Просто северную природу,Просто снега хлопья косые,Мне напомнившие Россию.Угадав этот частный случай,Чем скитаться со мною в паре,Вы могли бы гораздо лучшеПровести свое время в баре.Ну, а в общем-то – дело скверно,Успокаивать вас не буду:Коммунизм победит повсюду!Тут предчувствие ваше – верно! 1948
Новогодняя ночь в Токио
Новогодняя ночь,новогодняя ночь!Новогодняя – первая после войны.Как бы дома хотел я ее провести,чтобы – я,чтобы – ты,чтоб – друзья...Но нельзя!И ничем не помочь,и ничьей тут вины:просто за семь тыщ версти еще три верстыэтой ночью мне вышло на пост заступать,есть и пить,и исправно бокал поднимать,и вставать,и садиться,и снова вставатьна далекой, как Марс, неуютной земле.«Мистер Симонов» – карточка там на столе,чтоб средь мистеров прочихнашел свой прибор,чтобы с кем посадили —с тем и вел разговор.И сидит он, твой снова уехавший муж,и встает он, твой писем не пишущий друг,за столом, среди чуждых ему тел и душ,оглядев эти пьющие души вокруг,и со скрипом на трудном, чужом языкекраткий спич произносит с бокалом в руке.Пьют соседи, тот спич разобрав приблизительно.А за окнами дождик японский, пронзительный,а за окнами Токио в щебне и камне...Как твоя бы сейчас пригодилась рука мне —просто тихо пожать,просто знать, что вдвоем.Мол, не то пережили, —и это переживем...А вообще говоря – ничего не случилось:просто думали – вместе, и не получилось!Я сижу за столом,не за тем, где мне были бы рады,а за этим,где мненикого ровным счетом не надо:ни вот этого рыжего, как огонь,истукана,что напротив, как конь,пьет стакан за стаканом,ни соседа – майора, жующегос хрустом креветки,ни того вон, непьющегопарня из ихней разведки,ни второго соседа,он, кажется, тоже – оттудаи следит всю беседу,чтобы моя не пустела посуда;даже этого, ласкового,с нашивкой «Морская пехота»,что все время вытаскиваетразные детские фото, —и его мне не надо,хоть, кажется, он без затей —и, по первому взгляду,действительно любит детей.До того мне тут пусто,до того – никого,что в Москве тебе чувстване понять моего!А в остальном с моею персонойтут никаких не стрясется страстей.Новый год. В клубе местного гарнизонапьют здоровье русских гостей;у нас в порядке и «пассы» и визы,и Берлин еще слишком недавно взят,и полковник,прикрыв улыбкою вызов,как солдат,пьет за нас —за бывших солдат!Это завтра они нам палки в колесабудут совать изо всех обочин!Это завтра они устроят допросыговорившим со мной японским рабочим,это завтра они, чтоб не ехал на шахту,не продадут мне билета на поезд.Это завтра шпиков трехсменную вахтук нам приставят,«за нашу жизньбеспокоясь»!Насуют провожатых, как в горло кости,чтоб ни с кем не встречались, – дадут нам бой!Все это – завтра!А пока – мы гости:– Хелс ту ю! – Рашен солджерс!– Рашен фрэндс!– Рашен бойс! [2]. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Новогодняя ночь,новогодняя ночь!Не была ль ты поверкою после войны,как мы в силах по дому тоску превозмочьи как правилам боя остались вернына пороге «холодной войны»? Нам мечталась та ночьвся в огнях,в чудесах,вся одетая в русской зимы красоту,а досталось ту ночьпростоять на часах,под чужими дождями,на дальнем посту!Ни чудес, ни огней,ничего —разводящим видней,где поставить кого.1954
Немец
В Берлине, на холодной сцене,Пел немец, раненый в Испании,По обвинению в изменеКазненный за глаза заранее,Пять раз друзьями похороненный,Пять раз гестапо провороненный,То гримированный, то в тюрьмах ломанный,То вновь иголкой в стог оброненный.Воскресший, бледный, как видение,Стоял он, шрамом изуродованный,Как документ Сопротивления,Вдруг в этом зале обнародованный.Он пел в разрушенном БерлинеВсе, что когда-то пел в Испании,Все, что внутри, как в карантине,Сидело в нем семь лет молчания.Менялись оболочки тела,Походки, паспорта и платья.Но, молча душу сжав в объятья,В нем песня еле слышно пела,Она охрипла и болела,Она в жару на досках билась,Она в застенках огрубелаИ в одиночках простудилась.Она явилась в этом зале,Где так давно ее не пели.Одни, узнав ее, рыдали,Другие глаз поднять не смели.Над тем, кто предал ее на муки,Она в молчанье постоялаИ тихо положила рукиНа плечи тех, кого узнала.Все видели, она одетаИз-под Мадрида, прямо с фронта:В плащ и кожанку с пистолетомИ тельманку с значком Рот Фронта.А тот, кто пел ее, казалось,Не пел ее, а шел в сраженье,И пересохших губ движенье,Как ветер боя, лиц касалось.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Мы шли с концерта с ним, усталым,Обнявшись, как солдат с солдатом,По тем разрушенным кварталам,Где я шел в мае в сорок пятом.Я с этим немцем шел, как с братом,Шел длинным каменным кладбищем,Недавно – взятым и проклятым,Сегодня – просто пепелищем.И я скорбел с ним, с немцем этим,Что в тюрьмы загнан и поборот,Давно когда-то, в тридцать третьем,Он не сумел спасти свой город.1948
В гостях у Шоу
Мы хозяина, кажется, утомили...Пора уезжать – бьют часы на камине.Надо встать и проститься, и долгие миливновь считать на английской зеленой равнине.Нас сначала сюда и пускать не хотели,мы уже тут встречались с подобными штуками:«Мистер Шоу не сможет», «Мистер Шоу в постели» —так гласил их отказ, на машинке отстуканный.Но потомвдруг по почте – письмо от рукис приглашеньем,со схемой, как ехать получше нам,с тем особым педантством, с каким в этих случаяхпишут великие старики,зная цену себе, но, от многих в отличие,не меняя привычек с приходом величия.И вот мы доехали —за три часа —от дымного Лондонадо этого домика,где на полках, как мертвых друзей голоса,собрались порыжелые, старые томики,где усопший давнодевятнадцатый векеще бродит по тихим коврам в кабинетеи стоит у каминаседой человексамый старый писатель на целой планете.Он и сам – на столетье чем-то похожий.И конца ему нет —такой он высокий.Голубые глазаи веселые щеки,сто лукавых морщинок на старческой коже.Шевеля над улыбкой усами добрыми,отбросив привычной иронии стрелы,он смотрит на насглазами, которымина Родину нашукогда-то смотрел он;они все мягче,добрее,шире,как будто теплом ее дальним лучатся.Наверное, здесь,в им осмеянном мире,такимиглаза его видят нечасто!Он вспоминает,как ехал в Союз,репортеровответомогрев, как плетью:чтоб там,только тамотметить своюдатусемидесятипятилетья!И как,если ондоживет до ста лет(он смягчает улыбкою эту дату),он снова в страну нашукупит билет,как в юности,в семьдесят пять, когда-то.И снова уедет,хлопнувши дверью,в нашне напичканный шутками горькими,в наш новый мир,в который он веритчем дальше,тем с меньшими оговорками.Он говорит о Стране Советовс такойна него
