смолкали, и солнце таяло в дальних соснах.
Будь мы только деревенскими, в какое пришли бы отчаяние, как навредили бы себе, начав метаться в поисках жилища! Но мы были уже немножко лесными.
Не только Ленька, но и я твердо был уверен, что дедушкина сторожка находилась теперь к северу от нас. Мы могли отыскать и нужную просеку. Для этого требовались лишь время и солнечный свет.
В ожидании утра нам предстояло просидеть в лесу ночь. Она пугала не волками, не медведями — знакомому с шалашом и сон под кустом не страшен. Тревожно было за товарищей, которые будут ждать, беспокоиться о нас.
Впереди обозначилась не то просека, не то дорога. В это время до нас докатился неясный гул, словно ветер пролетел по вершинам деревьев. Но ни одна ветка вблизи не шелохнулась— так тихо опускался июньский погожий вечер.
Этот гул взбудоражил Леньку. Он круто повернулся и, крикнув: «За мной!», — припустился на звук.
Битюги
Проводник мой мчался сломя голову. Я больше слышал хруст сучьев, чем видел мелькавшую между деревьями фигуру Леньки. Зинцов всегда был стремителен и ловок в горячем беге, но в этот раз он превосходил самого себя. Лук за спиной и колчан со стрелами на боку не только не мешали, но словно подхлестывали Леньку при его прыжках через ветви можжевельника или свалившиеся деревья. Вот он, чуть коснувшись ствола руками, перемахнул через сосну, которую давняя буря вырвала с корнем. С головы Леньки слетела бескозырка.
Насколько хватило сил, я ускорил бег, надеясь подоспеть, пока он поднимает ее.
Не тут-то было!
Ленька на лету подхватил бескозырку и, не надевая ее па голову, припустился дальше. Побрякивание лука о колчан со стрелами и мелькание лаптей с белыми холщовыми портянками были мне сигнальными приметами. По ним направлял я бег.
«Что взбрело Леньке на ум устраивать гонки в лесу, когда и без того устали? Когда же он остановится?» — думал я, чувствуя, как часто колотится сердце.
Ноги у меня начали заплетаться. Длинные кисти пояса то и дело выбивались из кармана и задевали за каждый куст. Каблуки подвертывались на корнях деревьев, оборванная подошва хлопала и мешала бежать.
Неужели Ленька не понимает, что я выбился из сил?! Нет, он прекрасно понимает! Он все понимает! Просто ему хочется испытать меня, заставить испугаться, чтобы потом потешиться надо мной.
Мне хотелось крикнуть другу, чтобы он остановился. Но мысль, что Ленька, наверно, только и ждет этой просьбы, упрямо сжимала губы.
Ни за что!.. Буду бежать, насколько хватит сил, и упаду молча… Нет, ему не придется торжествовать, что напугал меня, а потом улыбаться снисходительно, жалеть и гладить меня, как маленького. Пусть останусь один в лесу, а звать не буду.
Так решил я, распалившись на друга. Неожиданно при налете на можжевеловый куст само собой крикнулось: — Ленька!
Зинцов только на миг приостановился и издали погрозил кулаком.
«Тише!» — так понял я этот жест.
Нет, он не от меня убегает. Тут есть какая-то другая причина.
Не раздумывая, что будет дальше, махнул приятелю рукой: «Беги!» Поднимаясь с куста, я услышал стук дятла.
Почему так поздно? Ведь он же не ночная птица?
Чем дальше бежал я за Ленькой, тем явственнее становился звук. Но он все меньше походил на стук дятла: удары редкие и не такие четкие. Они сопровождались потрескиванием ветвей. И, наконец, стал ясно различим стук топора.
«Так вот куда мчался Ленька! У запоздалого лесоруба он хочет спросить дорогу к дедушкиной сторожке», — подумал я.
И ноги легче понесли через коряги и кочки, и на сердце стало веселее.
Ленька, все еще сжимая в кулаке бескозырку, дожидался меня у выхода на порубь. Прислонившись плечом к стволу сосны, он словно прятался от кого-то.
— Что, упарился? — И он пятерней взъерошил волосы на моей голове.
Пододвинув меня под свое плечо, спросил:
— Видишь? — и пальцем показал в дальний конец поруби.
В той стороне, куда указывал Ленька, неподалеку одна от другой, стояли две лошади, запряженные в длинные роспуски. Отбивая густо поднявшихся к вечеру комаров, они беспокойно раскачивались в оглоблях, норовисто пятясь из хомутов, трясли головами, нервно били копытами землю и вздрагивали всем телом. Осекающиеся мочалистые хвосты хлестали беспрестанно направо и налево. Подскакивали тяжелые цветастые дуги, тускло поблескивали наколотые по сбруе медные бляшки, звякали отпущенные удила.
— Нэпманы! — прошептал я.
Ленька поморщился, словно чего кислого проглотил.
— Они самые, — подтвердил он.
Лошади просили ходу. Это были крупные, сильные кони, недавно появившиеся в наших местах, воронежские битюги. Их заводили нэпманы, как звали на деревне мужиков, которые после окончания гражданской войны начали вдруг неожиданно и быстро богатеть.
Во всяком случае, для нас, мальчишек, слово «нэпман» означало то же самое, что богатый, и вдобавок, как правило, сердитый мужик. С половины августа такие и дома не спят, а, зарядив ружье горохом или солью, с вечера укладываются в своем саду под яблоней, чтобы ребятишки за яблоками не лазили.
Богатели нэпманы, снимая подряды на извозные работы, арендовали рыболовные озера и водяные мельницы, снимали на укос луговые угодья, заводили крупорушки и маслобойни, ездили по деревням с веялками и сортировками, получая за пуд пропущенного зерна по три фунта пшеницы; предлагали безлошадным своих лошадей вспахать полоску и брали за это втридорога.
Нэпманы не стеснялись ни жульничества, ни прямого обмана, готовы были кольями один другого покалечить, чтобы не перебивал доходы.
Недобрая слава шла о них по деревне. Даже соседи старались своими силами со всеми делами управиться да подальше от таких людей держаться.
Лишь позднее, когда мы повзрослели, пришло к нам объяснение слова «нэпман». Было оно как клеймо жадному до наживы дельцу, что набивал сундук червонцами в годы новой экономической политики, а короче того — в годы нэпа, пришедшие на смену военному коммунизму.
Вот и довелось нам с Ленькой вечерней порой в глухом лесу с такими людьми встретиться.
Двое их было возле коней на поруби. У старшего — черная с сединой борода, стриженная широким полукругом, как у многих заречных мужиков. Глаза под насупленными густыми бровями хмуро-карие, до того внимательные и пронзительные, что смотреть в них тяжело и отвернуться смелости не хватает.
По глазам, по широкому носу с горбинкой и по всему другому обличью младший тоже был похож на него, только бороды недоставало и усы чуть-чуть пробивались.
Фуражка, придавившая стриженные в кружок волосы старшего, и кепка блином на голове младшего были такие же, как и у многих людей нашей местности. Застегнутая на все пуговицы у старшего и распахнутая настежь у младшего ватные телогрейки, постоптанные у обоих кожаные сапоги — все это было для нас давно примелькавшееся и обычное. Но будь они даже в самом бедняцком облачении, все равно бы мы точно определили, кто они. Была у них с первого взгляда заметная, отличительная от других мужиков примета.
Конь — главная отличка нэпмана, промышляющего лесными делами. А ближний Ярополческий бор для него — самая лакомая приманка.
