Мы наблюдали издали с любопытством и робостью.
Буран, переступив из раствора на крылечко, молча глядел в нашу сторону. Закруглившиеся большие глаза ни разу не моргнули.
Мы не решились приблизиться. На такую собаку лучше издали смотреть, чем боязливо поблизости стоять.
Шерсть на нем черная, короткая, чуть шевелится на загривке. Ростом Буран не так страшен, зато лапы — волчьим под стать, тяжелые. Грудь широкая. И по самой серединке груди узенькая белая полоска сверху вниз бежит.
— Свои, Буран, свои, — указал дедушка собаке в нашу сторону и увел ее в сени. — Отдохни в тени, отдохни, — слышали мы голос деда.
Скоро довелось нам увидеть и то, как дедушка почту отправляет. На крыльце последние сборы были.
Нащупал лесник на шее Бурана ошейник. К нему маленький кармашек пришит. Вложил туда свое письмо, застегнул на пуговицу.
— Домой, Буран, домой, — требовательно, но негромко приказал дедушка.
— Домой, домой! — не стерпев, что дело обходится без его участия, прикрикнул Ленька Зинцов.
Короткая шерсть на загривке собаки мгновенно заходила волнами, лобастая голова круто повернулась в сторону крикуна. Дедушка, глянув на Леньку, неодобрительно покачал головой и снова негромко повторил Бурану свое приказание: — Домой, домой, — и помахал рукой в сторону, откуда прибежала собака.
Четвероногий почтальон вопросительно посмотрел на деда, затем одним прыжком соскочил с крыльца и, не обращая внимания на испуганно притихшего в стороне Леньку, широкими бросками пошел по своему недавнему следу.
Три слова
Ни гармонь меня не радует, Ни бор не веселит…
Ленька Зинцов забрался в шалаш и валяется там один на сене, закинув ногу на ногу. Двадцатый раз, наверное, свое «не радует» да «не веселит», как нищий под окошком, тянет — тоску наводит.
— Чего ты воешь? — приподняв занавеску, хмуро выговорил Павка Дудочкин.
— Лень, — отвернувшись к тростниковой стенке, ответил Зинцов.
— Чего лень?
— На тебя глядеть лень!
Павка попридержал занавеску, пока одумался, и запахнул сердито.
— Не больно и просят!..
Ленька выдержал паузу и опять затянул:
— Ни гармонь меня не радует. Ни бор не веселит…
На губной гармошке подпиликнул и снова выжидает.
Павка выдержал характер. Если друг насмешки строит, так и он не уважит. Потоптался около шалаша и пошел к сторожевому гнезду.
— Втулку буду устраивать, — сказал он мне. Костин чудесно исцеленный ножичек показал.
— Все будет в порядке.
Нравится Дудочкину этот ножик. А сегодня удобный случай выпал: дедушка, проводив Бурана, с пилой в лес отправился, Костя Беленький вызвался сопровождать его. Павка и попросил:
— Ножичка бы надо хорошего. Подъемник на сосну оборудовать возьмусь.
Старший Дудочкину никогда не отказывает. Павка совестливый и бережливый, что взял у друга — возвратит честь честью. Сам протрет, в порядок приведет: принимай, как было.
Получил Павка Костин ножичек, занялся возле сторожевого гнезда: тешет, постукивает тихонько. Ленька Зинцов на тихие постуки подвывает из шалаша, затвердил свою заунывную.
А мне от нечего делать пришло в голову корабль смастерить. Большой задумал корабль: с рулевым веслом, с двумя мачтами, с трехэтажными парусами. Разноцветных бумажек на паруса и флаги заготовил, выстругиваю днище из толстой сосновой коры. «Красиво, — думаю, — пойдет мой корабль по озеру!»
Чтобы скуку разогнать, и с кораблем позабавиться не худо: все не безделье.
Тоскливо одному, когда друзья вразброд пошли. Каждый развлекает себя как умеет.
Оснастил я кораблик, подобрал на озере местечко поудобнее, где на широкую воду проход свободный, и примериваюсь, какую судну первоначальную скорость придать да так подтолкнуть, чтобы не опрокинуть его вместе с парусами. Вдруг слышу голос Леньки:
— Это еще что такое?!
«Ну, — думаю, — заметил. Придется мне со своей забавой распрощаться. Сейчас начнет Ленька мой кораблик на свой манер перекраивать. А мне останется только палочки подавать да новые бумажки вырезывать».
«Дудки, товарищ Зинцов, — решаю я про себя. — Кто строил, тот его и в плавание пошлет».
А Ленька приближается и грозный тон выше поднимает:
— Что это такое, я спрашиваю?!
Мне и оглянуться некогда, впору на вопрос ответить.
— Это?.. Это, — говорю, — кораблик. А это, — указываю на паруса, — оснасточка.
Спокойно объясняю, чтобы не дать Леньке повода к дальнейшему раздражению. А то еще кричать начнет.
— А это, — говорю, — он в плавание пошел.
И пустил игрушечное суденышко гулять по озеру.
Ох, как закрылил мой кораблик парусами, почувствовав дохнувший за тростниками ветерок! Развернулся на месте, чуть дрогнул и взял полный ход. Только узенькую ленточку глади пустил, убегая, за кормовым веслом. Выскользнул на разводину, полную солнышка, — заштопорил сразу. Покачивается у нас на виду.
— Теперь разглядел, что это? — обращаюсь я к Леньке, довольный, что все обошлось так благополучно.
— Не про то говорят, — пренебрежительно отмахивается Зинцов, — а вот про это.
В руках у Леньки узенькая полоска бумаги. Тон, каким Ленька ведет разговор, мне не нравится. Поэтому я очень равнодушно говорю:
— А-а!.. Я думал, ты про то, — указываю на кораблик. — А ты про это, — перевожу взгляд на бумажку.
— Кто подсунул?.. Кто это писал?! — допрашивает Ленька и машет бумажкой у меня перед глазами.
— Так ничего не разберешь, — говорю я, не проявляя особенного интереса к написанному.
— Ну, читай. Сам читай. — Недовольный моим равнодушием к записке, Ленька небрежно передает лоскуток в мои руки и следит исподлобья.
— Кому написано? — спрашиваю я.
— Мне подсунули. Понимаешь, вот сейчас только в шалаш подсунули!
— Значит, не мне, а тебе пишут, — говорю я. И, посматривая то в бумажку, то на Леньку, выразительно, но по складам читаю:
«Ра-бо-тал бы, ло-дырь!»
С обратной стороны полоска чистая.
— Все, — изображая недоумение, смотрю я на Зинцова и почтительно возвращаю записку. — Интересно… Убери куда-нибудь на память.
Зинцов смотрит на меня подозрительно.
— Слушай, Коська! — неожиданно выпаливает он. — Ты написал?
— Зачем мне нужно? Мы и так наговоримся.
