сосну тебе спасибо. Я ногами в кору упирался, я руками за сучья держался — потихоньку из ямы выбрался.
Сам на рыжем корневище сидит, под ногами траву ворошит — красную бруснику в большой рот кладет. Живот у Кедрила совсем обмяк, и он сам на корневище еле держится.
— Поесть бы мне, — просит жалобно.
— В гости к среднему брату пойдем, там хороший обед заведем, — обещает Лехо.
Поднялся Кедрило, оживился, впереди других заторопился. Тоненькие ножки ходко идут, налегке опустелый живот несут. Там, где дом стоял, подогнулись, лутошками по сырой моховинке протянулись.
«Куда же братнин ночлег девался?» — озирается по сторонам удивленный Лехо.
А сорока белобокая с высоты сосны тараторит:
— На сухой бугор не дивись, на болотную трясину оборотись!
Там на зыбкой кочке простоволосая ведьма сидит, растрепанные космы ворошит. Рядом с ней синяя кикимора хихикает.
— Кого ищешь, того не увидишь, — говорит сердито серая ведьма.
— Сорок дней он в нашем доме жил, за столом нашим и ел, и пил, голосистые песни нам петь сулил. Наедался, напивался, на высокой постели валялся — свое слово держать позабыл. Тому хорошо не бывает, кто обещанное слово держать забывает.
Тут кикимора погромче захихикала, на нее ведьма затопала, зафыркала — так последние слова договаривает:
— В сорок первый без еды посидел — нашу болотную грушу съел, за нее нам продал свою голову. Из болота теперь ему не выбраться.
Кедрило на ведьму широкий рот разевает, а Ясинка голосистую песню запевает, в голос ей выводят Гостинка и Добринка.
По трясине из-за кочек, из-под елочек набежали тотчас ведьмы и кикиморы — никогда они таких ладных песен не слышали. И ногами притопывают, и глазами прихлопывают, и губами посинелыми подергивают.
— Коли долг за хвастливого платили, вот вам и наш возврат, — подняла набольшая среднего брата из болотной топи. С головы до ног он зеленой тиной опутан. — Во второй раз нашу грушу возьмет — никогда обратно не придет.
Сердитыми губами зашептала, растрепанными космами замотала — моментально болотное племя попряталось кто куда.
Без заботы на перепутье стоять — только время бездельно терять. Может, ждет где-то младшего старший брат. К нему Лехо с друзьями быстрым шагом спешит, а Кедрило проворно на болото бежит.
— Буду ждать вас здесь! Тут есть, что поесть! — кричит уходящим вдогонку.
А синичка далеко звенит. Воробей на зверей во весь рот кричит. Расторопная сорока веселую полянку увидала, путникам тропинку показала. Появились из леса все шестеро.
Растет на поляне нехоженая трава, лежат на кострище обугленные дрова, только нет нигде избушки на курьих ножках.
Меж деревьев мохнатые спины мелькают: лешаки от безделья в чехарду играют, выше леса с разбега подпрыгивают.
Бросил Лехо на землю тяжелый лук, свистнул громко лешачьим посвистом.
Приутихнул осторожно беспокойный гвалт. Лешаки в тревоге отряхиваются, на лешачий громкий посвист собираются. Побитый из леса пешком хромает, большой на малом верхом подъезжает.
— Где у вас, верховые и пешие, мохноногие лешие, старший брат мой упрятан? — строЛ спрашивает охотник. — Здесь садился он столовать, здесь остался он ночевать. Вам за гостя ответ держать.
Старый леший косматую бороду ворошит, так охотнику говорит:
— Сорок дней он в нашем доме жил, за столом нашим и ел, и пил, хорошие сказки рассказывать сулил. Наедался, напивался, на высокой постели валялся — свое слово держать позабыл. В сорок первый день без еды посидел — колдовское яблоко съел. Положил в залог свою голову. Тому хорошо не бывает, кто обещенное слово забывает. Зато нам на потеху достался.
Лехо крепкой рукой меч сжимает, привести к нему брата посылает.
Нагнул старый косматую голову, зашептал громко в седую бороду — появился из леса старший охотник. Рубашонка на нем рваная, шапчонка драная, весь в густых синяках и царапинах. Видно, крепко им лешие играли, по колючим сучьям катали. Выручать оробелого время приспело.
Белоголовый Иванушка в тесный круг идет, лешим сказку— диво дивное — ведет. Такие чудеса лесной паренек знает, что лешие слушают — от восторга тают. Пока слушали — вее растаяли, никакого следа не оставили.
Родные братья — родная кровь, но у каждого руки и думы свои. Старший младшему поклон земной кладет, с собой ласковую Добринку зовет. Средний брат земной поклон ему кладет, тихо Гостинку в отцовский край зовет. Только Лехо молчал перед Ясинкой, когда руки друг другу подали.
А по ельнику синица звенит, воробей друзей счастливых веселит. Белобокая сорока старается, одним разом за три свадьбы кувыркается.
Попрощались — старший с Добринкой идет, средний Гостинку в отцовский край ведет, а Иванушка с верными птицами к старой матушке наведаться торопится.
В лесу, на поляне, там, где стояли, Лехо новый, сосновый дом построил. С ними мудрая сова, с ушами голова, на высоком чердаке поселилась.
Много лет с той поры прошло, сто морей по реке протекло. В детстве паренька Алешей звали, выровнялся — стали кликать Лехо, а теперь зовут его Эхо. Кто в лесу в недобрый час заплутается — каждому на голос отзывается. Позови — и тебе ответит. Вместе с верным своим охотником всюду ходит светлая Ясинка. Навсегда они подружились, навсегда в родном лесу остались.
В их костре зола перетлела, далеко сова улетела, от ветров избушка распалась, только сказка о них осталась.
— Так-то вот, други любезные! — другим голосом подчеркнул конец сказки дедушка. И, предупреждая долгие расспросы, положил конец разговорам, с головой укрывшись заплатанным чалым кафтаном.
Дверь в подземелье
Если бывают по-настоящему голубые вечера, то в памяти моей этой первый, увиденный из тесной лесной землянки, был самый голубой. Он голубой от леса, от неба, от тонкого месяца, от затаившейся тишины, от пахучего дымка угасающего костра. Сколько разных красок, земных и лунных, светлых и туманных, слилось, расплылось, перемешалось между собой, чтобы создать невесомое голубое, прорисовать в нем желтые и коричневые стволы сосен воздушно-сиреневым, мягко колеблющимся.
В землянке густо пахнет махорочным едким дымом, кислыми сырыми онучами, немножко — застоявшейся плесенью, чуть побольше — хвойной свежинкой. На жердяных нарах, присыпанных жесткой травой враструску, так спокойно и тихо, что можно быть совершенно уверенным — никто не спит. В ночь — за полночь, никогда не бывает в усталой артели такой обдуманной, такой старательной тишины. В сонном забытьи один Осипов Степан начнет перекатного храпака задавать — хоть на тройке по булыжнику, да с подпрыгом колесами дребезжи, все равно такого треска не получится. Другой Степан, подвалившись боком к напарнику, в носовую свистульку старается, на разные лады трели пускает. Вовка Дружков, с запинками, при каждом выходе словно бутылки с ядреным квасом откупоривает.
Заведенная с вечера, эта «музыка» умолкает только перед рассветом, когда снова подступает время надоедливые бахилы одевать, захолодевшую пилу в руки брать — и на делянку.
Потому и удивительна неожиданная тишина в нашем тесном земляном убежище. Видно, не только затаившихся молодых, но и хозяйственных пожилых потревожила, улыбнулась глазами далекого детства задумчивая сказка дедушки Дружкова. Не от нее ли пахнуло вдруг в сырой землянке домашним теплым уютом, прояснился сумеречный вечер, шевельнулось в открытом проходе заманчивое голубое? Оно ширится, надвигаясь из лесной тишины, просвечивает затуманенные кусты; расплывается по низкой земляной
