ступеньке, заглядывая в глубину. Тронулась текучей струей, заголубела островерхая Ленькина буденовка, прилаженная у стены на рогатку, просветлели лапти, бахилы, портянки и онучи, развешенные тут и там по сучкам и колышкам. Голубыми стали длинные ноги Степана Гуляева, до колен перевесившиеся через жердяной настил. Голая рука Леньки Зинцова, сбоку охватившая изголовье, истаивает в сером углу весенней ледышкой, подрагивает легонько беспокойными пальцами. Потертое, засаленное одеяло, шитое из разноцветных клинышков — и то в голубой ночи по-новому, по-нарядному запестрело.
Непривычно деревенскому жителю располагаться на ночь в земляной квартире без дверей. На еловой постели какая-то оторопь берет. И приятно в то же время лесорубом себя чувствовать, со стороны даже малого внимания не обращать, как осторожная ящерица в дедушкину голичку заползает.
На новом месте и придумали мы с Ленькой все по-новому: не кое-как под ватное одеяло забрались, а игральным валетиком устроились — головами в разные стороны легли. Шебаршит Ленька неторопливо, гладит жесткими пятками по моему боку, словно шершавым напильником работает. «Ничего, привыкну — пятки у Леньки теплые!»
Одна остается загвоздка — не можем ватное покрывало в длину вытянуть, чтобы каждому досталось, засыпая, в мягкий краешек носом приткнуться. Коротко одеяльце! Ленька усиливается втихомолку, к своему подбородку его прилаживает, а я с другого края о себе в две руки забочусь. И приятелям хочется иногда неприятелями побыть.
«Тяни крепче! — два получится».
Черная голова и виду не подает, что сердится. А я догадываюсь, да помалкиваю. Не задался Леньке этот вечер. Из двух лежачих мест он первый выбрал уголок возле входа, а туда голубое и не заглядывает. Досталось пильщику в глухую заднюю стенку смотреть, а кашевару весь лес проглядывать.
Позади голубого причудливо серые тени свиваются. Там широкая борода шевельнулась… показалась косматая грива… замелькали крылатые, хвостатые, осторожные серые призраки. Беспрестанно и таинственно они шепчутся о чем-то между собой, пластаются по воздуху извилистыми гибкими руками, ближе-ближе подступая к молчаливой землянке.
И заманчиво, и робкая жуть прохватывает, и глаза отвести не могу. Из всех ночлежников я один лишь вижу странные ночные тени, потому и в людской тесноте чувствую себя одиноким.
«Хоть ворохнулся бы кто ни есть на жердяных скрипучих нарах!»
Охлаждая разыгравшееся воображение, толкаю Леньку пяткой в живот. Ответ получаю коленкой в спину. «Бот и славно!»
Веселее стало при мысли, что усталый друг мой тоже не спит, лишь от скуки спящим притворяется. А тут Степан Осипов раскатился дремучим храпом на весь земляной шалаш, дал знать о своем присутствии. Пошла гудеть с переливами свистулька Степана Гуляева.
Ожила, в полный голос заговорила землянка, приутихшая на время после дедушкиной сказки. Вновь запахло самосадом и онучами. Снова хочется, откинув робкие страхи, ловить глазами, дорисовывать воображением странные расплывчатые тени.
Небо, сколько вмещает дверной проем, сплошь забрызгано яркими крапинками. Не знаю, в какой стороне, на какой высокой горе могучий кузнец раскаленное железо ковал — голубую высоту горячими искрами опалил. Тонкий месяц плавит низкое облако, увязнув в нем дымящимся острием. Тихий шум, певуче разрастаясь, катится по вершинам деревьев. Сиреневые сосны качаются, размыкая ветвистый полог, открывая лунную дорогу между стволами.
И видится мне: легким шагом проходят по ней двое. Остановились на поляне в тени ветвей, смотрят грустными глазами на потухающий костер, вдыхают запахи уединенного лесного жилья. Молчат, потупясь, словно вспоминают о чем-то, давно забытом.
Различаю охотничий наряд, тугой лук за плечами высокого. По легким шагам, по рассыпчатым волосам в другом путнике девушку угадываю.
И тревожно сердцу, и радостно. И верится мне, что навестили нас в голубую ночь неразлучные Лехо с Ясинкой. Точно такими, как сейчас на поляне явились, их в дедушкиной сказке я увидел, замечтал о счастливой встрече.
«Здравствуй, Ясинка!» — желаю ей добра.
И она будто слышит беззвучный шепот, робкое желание угадывает. Легким шагом к землянке приближается, низко клонится над земляной ступенькой, чуть заметно губами шевелит. Только мне одному, чтоб другим не послышалось, заветное слово назначено. Тихо-тихо, как шуршание травы, произносит она имя, которым меня зовут:
— Костя! Костя Крайнов! Посмотри сюда. Для тебя я подарок принесла. Возьми его. Береги его! Слышишь, Костя Крайнов? — береги его!
Приклонилась до самой земли, положила у ступеньки блестящее засветившееся вдруг под тонким месяцем. «Береги его!»
И пропала вместе с охотником, будто вовсе ее и не было, лишь во сне все это мне привиделось. Но от сна следов не остается, а подарок Ясинки — вот он, возле темной ступеньки лежит, разноцветными огнями переливается. Его и Ленька Зинцов уже успел заметить: зацапал в кулак — упрятал себе под изголовье.
«Не хватай — не тебе положено! — думаю. — Как теперь я могу уберечь, чего взять не сумел?»
Досадно мне на свою нерасторопность, и на Ленькину торопливость досадно. Обдумываю, как дело поправить. А думы в голове плохо держатся, в разные стороны разбегаются. Бестолково шарю рукой по утоптанному полу, будто ищу потерянное, которого здесь нет. Под пальцами шевелится-, позвякивает сдержанно и глухо широкий железный лист, плотно втоптанный в землю. Пытаюсь припомнить, видел ли его днем, откуда он мог появиться, — не могу ни понять, ни припомнить.
Странный заслон, появившийся загадочно нивесть откуда, и без моего прикосновения начинает подрагивать с тихим звоном, словно кто-то осторожный прячется под ним, легонько постукивает снизу проворным ногтем: тук-тук, тук-тук, тук-тук…
Размеренное и негромкое постукивание из глубины заглушает другие звуки, обволакивает голубое сияние туманной пеленой. Серая густота заполняет землянку. А под черным листом желтый свет загорается, пробивается из глубины сквозь узкие щели.
— Т-ш-ш, — доносится снизу остерегающее предупреждение. — Черная, расступись! Железная, отворись! — строгим шепотом звучит заклинание.
И железный лист приподнимается. Снизу круглыми фонарями светят желтые, быстро вращающиеся глаза. Серая ушастая сова поднимается по маленьким ступенькам.
— Т-ш-ш, спать! Т-ш-ш, — щелкает она горбатым клювом, веет по землянке распущенным серым крылом.
— Ключ, ключ. Где ключ? — спрашивает, оборотившись в мою сторону. — Никогда я не думал, что совы так хорошо говорить умеют. Только никакого ключа у меня нет. Ничего не знаю я о ключе.
Оглядевшись, она спешит проворно к изголовью Леньки Зинцова, перебирает по мягкому полу маленькими птичьими шажками.
— Т-ш-ш, спать! — повела усыпительным крылом над кудрявой черной головой и достает клювом упрятанное под изголовьем блестящее. Второй раз я вижу его, и теперь уже не от Ясинки — от ушастой совы в свои руки получаю. Зажимаю крепко в холодной ладони горячий, переливающий разноцветными огнями, чудесный ключик с тремя зубчиками.
— Ты не боишься меня? — человечьим понятным голосом тихо спрашивает ночная гостья.
— А я, кажется, действительно, бояться ее позабыл, лишь сейчас об этом вспомнил.
— Нет, не боюсь, — отвечаю спокойно, удивляясь на самого себя.
— Ключ, ключ береги! — трясет нахохленной головой, предупреждает серая птица. — С ним пройдешь куда тебе хочется. Обувайся, одевайся проворнее!
А бахилы у меня до того старые и пегие, что и показывать их нет желания. Пиджачишка ватный тоже здорово расхудился.
Угадала сова, отчего я прихит и задумался. Тут же крыльями легонько хлопнула — показался на низкой лесенке маленький человек. Из расписной веселой коробочки он вынимает и кладет передо мной маленький бушлатик со светлыми пуговицами, как у Сергеея Зинцова, черные брюки клеш, полосатую тельняшку новенькую, широкий ремень с начищенной медной бляхой, тупоносые ботинки с черными
