вспоминать, чем быть. Но так или иначе мать вернулась в свой дом, который Глеб по-прежнему именовал «бабушкиной избушкой», ибо вырос в бабкиных руках и мама была столь же символической фигурой в его воспитании, что королева в нынешней буржуазной монархии. Но бабка давно жила в своей деревне, в кряжистом жилище предков, легкомысленно прозванном внуками «дачей», а мать заняла ее место у штурвала благородно стареющей городской резиденции. Что касается мамы, то, похоже, их с Глебом параллельность достигла той космически далекой точки, в которой все-таки произошло пересечение. Только Глеб уже не жил в этой гулкой сталинской квартире, где с его уходом поселилась мертвая чистота и недобитые «оперившимися птенцами» статуэтки в стиле послевоенного мещанства гордо блестели своими фаянсовыми боками. Глеб считал, однако, что все к лучшему: судьба мудро не позволяет родителю и дитяте сойтись под одной крышей. Здесь было зябко и не накурено, и вроде тревогой не пахло, но Глеб к такому не привык. Он украдкой оглядывал матушку: «фасад» был в порядке, она неплохо держалась и даже подвела глаза, инстинкт комильфо перед гостями сработал даже ради родного чада, значит, песок из мамочки еще не сыплется. Но на серванте зачем-то красовался портрет сестричек — ее и Ани. В надежде, что бывают и случайности, Глеб списал все на старческую страсть к картинкам прошлого, бабка тоже этим грешила. Тем более что мать, быть может, вовсе не считает, что Аннушка здесь ярче и отчетливей, чем она, и тем более не думает о том, что злополучная сестрица снова начнет гипнотизировать племяшку умными и кровожадными глазами. Глеб вздохом поприветствовал засмотренный до дыр фотофантом и, обернувшись, увидел, как мать, перевязанная шалью крест-накрест, роется в своем барахле, рассеянно звякает старыми сервизными чашками. Мол, сейчас будем пить кофе, как белые люди. И неловкая нежность вдруг, как испарина, накатила на Глеба оттого, что мать внезапно показалась родной растяпой и тихоней, каковой никогда не была для него и какой Глебу не хватало. У нее лучше получалось «недо», чем «чересчур», она всегда боялась оказаться застигнутой врасплох… Тут уж сразу вспомнился отец с его предпочтением сдержанных страстей, и мысли уже потекли по другой тропинке — о третьем, окончательном, воссоединении родителей, которое, по Глебовым прогнозам, непременно должно было случиться, и хорошо бы, а то, не ровен час, от них запахнет одинокой старостью и жалостью к самим себе. Глядишь, тогда бы Глеб переселился в отцовскую хату, но здесь уже пахнет утопией, ибо папашка — хитрый лис, похоже, не собирается уступать свое гнездо под солнцем. А как было бы хорошо, если б старики вновь сошлись и зажили бы без перестрелок, ибо укатали обеих сивок крутые горки, сердца просят тишины.
Хотя, в сущности, Глеба никогда не трогало родительское благополучие, ибо он верил, что батюшка с матушкой — цепкие ребята и себя в обиду не дадут, и своего не упустят, и ничего им не дать, и ничего у них не отнять…
Добравшись до телефона, он первым делом проверил наличие Лары в городе, и она чистым голосом отчиталась ему, что ждала его звонка, что сидит вся в белом (опять белое?!) — белеют футболка, трусы, носки и даже тапочки белые и пушистые. Вчера закончилась славная гулянка, все ненужное — слезы, рвота, сопли, кровь, — все выдавил из себя упругий организм; чисто, свежо, но ничуть не оригинально, и теперь они с ее почтенной мамашей, то бишь с мадам Петуховой, готовы устроить маленький прием в честь Глеба.
У мадам Петуховой Глеб не был тысячу лет, с тех самых пор, когда мать вдруг взялась за его воспитание, всучила ему нелепые, как ему тогда казалось, «буржуазные» мокасины вместо пыльных и слабо-синих кед и повела знакомиться с приличной барышней из интеллигентной семьи. Визит обернулся конфузом, барышня оказалась слишком тощей и спесивой и ручонкой, похожей на куриную лапку, подпирала подбородок. Глебу эта поза была необъяснима антипатична, и порадовало его в тот день только одно: единственная опора интеллигентной семьи, прозванная давно и навсегда «мадам Петухова», разрезвилась после шампанского и исполнила задорные еврейские куплеты под собственный сбивчивый аккомпанемент. Ее «приличная» дочь снисходительно поправляла ей лямку платья и явно о чем-то тревожилась. Так Глеб познакомился с Ларочкой, а после узнал от ехидного отца, что мадам — сумасшедшая алкоголичка, а ее дочку стоит только пожалеть и Глебу знаться с такими кадрами негоже, хотя шутки ради — почему бы и нет. Глеба никоим образом не трогали родительские напутствия ни с женской, ни с мужской стороны, а с Ларой он встретился много позже, и, как ни странно, она оказалась с Глебова поля ягода: невозмутима, иронична, не без женской нежной хитрости…
Дверь открыла Петухова — мама, а за ней на цыпочках выбежала босая Лара с широкой ликующей ухмылкой и шепотком: «Ну что я тебе говорила!» После Глеб узнал от Ларочки, что мадам беспокоилась по поводу низкорослости всех дочкиных поклонников и подозревала Глеба в том же изъяне. Но, увидев, что он подрос со времен отрочества, она умиротворилась и была готова к благословению на брак, которого, однако, от нее никто не ждал. Она изобразила для Глеба приветственную лубочную улыбку — какую матери обычно демонстрируют детям, стекающимся на именины к любимым чадам. Энергичная придурь мадам Петуховой, по которой Глеб даже успел соскучиться…
Вечер выдался славным. Мадам угощала красным вином, сырами, оливками и постоянно удалялась в комнату, чтоб не слишком мозолить глаза. Всякий раз, когда она исчезала, Лара, азартно расширив глаза, пихала Глеба локтем и шептала: «Ну когда же ты наконец спросишь?!» Глеб мялся, одновременно понимая, что нужно ловить момент — благодушие мадам могло непредсказуемо улетучиться, — и чуя, что ему нужно осмотреться и принюхаться к новому месту. В своем дворе каждая собака лает, а в чужом нужно еще освоиться и окопаться, чтобы попасть в «десятку» с первой попытки. Вокруг располагались враждебные лживые декорации, стригущие Ларочку и мадам под общую обывательскую гребенку: в этом интерьере мог жить кто угодно средний и скучный, с этими полочками, хрусталями, «стенками», коврами и занавесками в тон. Настя Петухова, некогда отплясывавшая канкан на ресторанных столиках, ныне надежно защитила себя от общественного мнения. Она постаралась, чтобы знакомцы сделали вид, что забыли о ее выкрутасах — запоях, истериках с раскромсанными пиджаками и сожженными фотографиями, о ее женатиках и молодых придурках, о сомнительных подругах-клептоманках, о стриптизах с перепоя. От всего этого, составлявшего многоцветную жизнь мадам, она отгородилась образом добропорядочной экзальтированной дамы, терпеливо ожидающей внуков, и даже устроилась биологом-консультантом в ботанический сад. («Боже! Петухова — биолог! Как бы в саду ни проросла помесь розы с кактусом», — недавно радовался отец новой матушкиной сплетне.) Но мадам и впрямь когда-то давно ознакомилась с естественными науками и заставила себя об этом вспомнить. Теперь уж сквозь новый ее антураж было не пробиться к той, настоящей.
Так Глеб чувствовал и оттого медлил, ибо ни к селу ни к городу сейчас Аня, а значит, давние проказы мадам, ворошить старые сплетни — дурной тон и медвежья услуга. Глеб даже читал в бульварно-научном журнальчике о том, что завязавший алкоголик легко может сойти с рельсов, если с максимальной точностью воскресить в его памяти прежних собутыльников. Но пока Глеб осторожничал, в очередной раз на кухню вошла мадам, извлекла из холодильника банку зеленого горошка и принялась, чуть прикрыв веки, хлебать соленый маринад.
— Вот знаю, что дрянь, а все равно обожаю. Прямо как с людьми, — весело оправдалась она, а Глеба вдруг бес попутал, и он ни с того ни с сего, легко и даже светски спросил:
— Тетя Настя, а вы помните Аню… мамину сестру?
Мадам удивленно раскинула брови и быстро, уже без улыбок ответила:
— Да, разумеется.
— Как вы думаете, она случайно погибла?..
— Но ты же знаешь. Она разбилась. Автокатастрофа.
Глеб осекся, ибо в который раз уже попадал в глупейшее положение: заварив кашу, он понятия не имел, что говорить дальше, а повернуть разговор вспять или замять тему уже не мог, ибо слишком резкий вираж сделала беседа. Но Петуховой-старшей было все равно, в какой пьесе играть, лишь бы главная роль осталась за ней. Глубоким недовольным вздохом она тяжело опустила грудь, и дряблые морщины, видневшиеся в низком вырезе, сразу углубились.
— В общем-то, конечно, случайно… — задумчиво повторила она, как эхо, и Глеб открыл было рот, стремясь задать сразу все вопросы, спутавшиеся в сознании, но мадам Петухова уже споласкивала третий фужер, запылившийся и помутневший от сухих капель, и наливала себе вина, да так щедро, будто собиралась осушить кубок за здравие короля. Она отпила глоток, вытерла губы лиловой фланелью халата и пообещала Филиппу ад, всерьез и надолго, ибо если кто и был виноват в Аниных страданиях, по мнению Насти Петуховой, так это ее славный жених, который посмел разделить вину поровну промеж всеми.
— Он слабый человек, он в этом не исключение среди прочих, но столько лет мусолить одно и то
