Подтащили сухару к сараю, кто-то скомандовал: «раз, два, три» — и бросили. И опять ребята насели на нее, начали обрубать, обламывать сучья. Куда не сунешься — везде опережают ребячьи руки. Вот уж правда, неумелому-то и взяться негде! И кажется, ребят уже не тринадцать, а все тридцать. От смеха, от шуток, от веселых перекликов ожила поляна. Умолкла, испугалась людских голосов серая неясыть, притих, насторожился ухавший в ельнике за ручьем филин. Только летучие мыши все так же мельтешили среди ребят, да иногда вдруг перед самым носом возникал темный силуэт козодоя. Козодой повисал в воздухе, неслышно, как мотылек, трепыхал мягкими длинными крыльями, а потом, разглядев человека, неожиданно и стремительно нырял в сторону, в темноту.
Вспыхнул костер, взметнул искрящееся пламя выше сарая, и оказалось, что у костра уже лежит приготовленная посуда, продукты, стоят ведра с водой. Быстро идет работа, слаженно, как на туристском соревновании, — кто быстрей, тому вымпел. Но здесь не ради вымпела стараются ребята, так нужно, они так умеют. И телят погнали не за вымпел и не за деньги.
Ребята тесным кругом обступили костер, вытянули над огнем красные руки. С рукавов стекала вода. Витька Шатров языком ловил алые капельки, падающие с козырька шапки. И на минуту вдруг стало так тихо, что все услышали, как хрумкают траву разбредшиеся по поляне телята. Позванивает ручей, урчат в болотце лягуши, побрякивает уздой подошедший к костру старый мерин Тяни-Толкай. Валерка Мурзин огляделся, вытер рукавом нос и один за всех выразил красоту деняшерской ночи:
— Ух, гад, и чинно здесь!
— Законно! — согласился Юрка Бондаренко.
С телятами оба учителя. Сейчас к костру придет Александр Афанасьевич, будет варить ужин. Это его дело.
Но пришел Абросимович.
— Вот что, друзья, — сказал он ребятам, — на просушку одежды, на еду, на отдых вам четыре часа. Хоть спите, хоть пляшите — ваше дело, но чтоб ровно в пять все были на ногах. И не зевали. Будить никто не будет.
И мы ушли к стаду.
Деняшер — Тулымская полянка
После дежурства мы спали в старом сарае, построенном когда-то для пастухов. Пол в нем провалился, прогнившие, бревна осели, выпятились. Я проснулся поздно и долго не мог сообразить, где нахожусь. Сводило затекшие в сапогах мокрые ноги, онемела шея. Никого рядом не было. В дверной проем вливался солнечный свет. За стеной гомонили ребята, слышались голоса Бориса и Патокина. Я поспешно выбрался наружу.
Над горами голубело ясное небо. Обильно смоченная земля дымила потоками испарений. По поляне разбрелись телята, стоя дремали привязанные к кольям лошади. У опушки леса трещали разожженные ребятами костры. Кругом трезвонили пичуги, где-то рядом куковала кукушка, каждый раз неожиданно обрывая свою несложную песню глухим гортанным звуком.
И поляна, и окружающие ее горы оказались совсем не такими, какими они виделись ночью. Поляна была узкая и длинная, с наклоном к ручью. Сразу же за ним поднимались горы. Ребята сушили у большого костра одежонку. Кто стоял без рубахи, кто без штанов. Борис методично встряхивал над костром портянки, будто на базаре нахваливал свой товар. Выглядел он забавно, в красных носках, синих кальсонах и в белой нательной рубахе. Патокин гремел ведрами, котелками — готовил завтрак. Не было у костра только Абросимовича. Он с ночи не отходил от телят.
В нашем отряде четверо Ваниных: Ваня, Геннадий, Владимир и Саша. Двое Мурзиных — Валерий и Анатолий. Легко было перепутать ребят, и мы с Борисом называли их, как, впрочем, и сами они друг друга, не просто по имени, а еще и с порядковым номером. Поводом для этого послужило прозвище Володи Ванина. Звали его Бурбон Четвертый.
Почему Володю прозвали Бурбоном, да еще четвертым, мы не дознались, но «бурбонского» в нем ничего не было. Он плотен, словно, скатан, и до того белобрыс, что не заметно ни бровей, ни ресниц. В отряд Володя пришел позже других, в родной деревне Ванино. Подошел к магазину, где мы покупали пряники, и певуче поздоровался:
— Здравствуйте-е-е...
На нем были легкие сыромятные бродни, подвязанные на щиколотках и ниже колен ремешками, грубые штаны, такая же рубаха, а за плечами — котомка из домотканой дерюги. В котомке лежала фуфайка, отдельно, в чистое полотенце, был завернут маковый пирог, который Володя тут же разделил между ребятами.
Хорошо узнали мы его позднее. Он оказался тихим, справедливым и очень обидчивым мальчиком. Не умел возражать, не умел давать отпор. А таким, как известно, от бойких ребят всегда достается. Не был исключением из этого неписаного правила и Володя Ванин. Помню ненастную ночь после тяжелого перехода, когда все ребята, да и мы тоже, сидели смертельно уставшие на берегу реки, бессознательно затягивая минутки отдыха, а Володя поднялся, и один пошел ставить палатку. И как он заплакал, тихо, чтобы никто не видел, когда другой Володя, Сабянин, считавшийся «самым сильным», попытался отнять у него колья.
Ване Первому, худенькому мальчику с продолговатым бледным лицом, шел двенадцатый год. Ваня отличался большим трудолюбием и исполнительностью. Еще дома он простудился, и теперь по его красным выпуклым векам кочевали «ячмени». Он ни с кем не вступал в споры и никогда не сидел без дела. Иногда ребята похитрее злоупотребляли Ваниной исполнительностью, сваливая на него свою работу. Ваня Первый не отказывался.
Гена Второй на год старше Вани. Этот и вовсе трудолюб — за что ни брался, все делал умеючи, с неторопливой последовательностью. Если Александр Афанасьевич поручал ему варить кашу, то Гена сначала начисто, с песочком промывал посуду, мыл руки и уж потом брался за продукты. По этой причине ему чаще других приходилось кашеварить, и не было случая, чтобы он пересолил, недосолил или прижег варево.
Уже с первых дней мы, взрослые, как-то каждый по-своему, выделили его из прочих ребятишек, поручали ему самые ответственные работы и прислушивались к его советам. Если Гена утром посмотрит на горизонт, понюхает воздух, и скажет, что к обеду «задожжит» и что надо торопиться, то действительно надо торопиться — затянет небо тучами, и к полудню начнется дождь. Слушая вот такие его мудрые, а попросту говоря, житейские советы, не хотелось верить, что перед нами всего лишь мальчишка двенадцати с половиной лет.
Но это было потом. А пока Гена Второй ничем не отличался от своих товарищей, ходил без шапки, подставляя дождю и ветру мягкие завитушки русых кудрей. На нем старая куртка с большими пуговицами на вороте, худенькие, разошедшиеся по швам штаны и во многих местах заклеенные резиновые сапоги. Шапку и телогрейку он надевал только на ночь.
Хотя ребята по очереди ехали «на вершной», Гена Второй почти не садился в седло. Он добросовестно гнал телят. Трудно подумать, как шли бы телята на левом переднем фланге, если бы там неизменно не находился Гена.
Замкнутый, всегда насупленный крепыш Саша Ваньков, или Саня Третий, как-то ускользнул из поля зрения. Никто точно не мог сказать, где, с какой стороны стада Саша идет, но на крик он отзывался сразу же. Если кому-нибудь требовалась подмога, подоспевал первым. Его мало видели во время марша. Замечали неожиданно, уже на привале. Он помогал разбивать лагерь, рубил дрова, заготавливал для палаток колья.
Саня здоров, сутуловат, с крепко посаженной головой на короткой шее. Он один из счастливцев, кому уже довелось однажды побывать на Кваркуше. Товарищи относились к нему с почтением, как к «бывалому».
Обращал на себя внимание, особенно поначалу, говор ребят.
