По-моему, гораздо проще вместо слов «кариез» и «наложили пломбу» просто спросить: «Ты вылечил зуб?» Но я не стал спорить: бесполезное дело! Их не переубедишь. Начнут говорить непонятные слова, а настоящего разговора не получится. Надо было воспользоваться тем, что мама с тётей Полей отвлеклись от своих медицинских разговоров.
— Тётя Поля, — говорю я, — вы себя увековечили?
Брови тёти Поли взлетели на лоб.
— Не понимаю, Алик, что ты имеешь в виду?
— Ах, Полина! — вдруг воскликнула моя мать. — Неужели ты не догадываешься, что твоя последняя операция на сердце так прогремела по городу, что даже детям о ней стало известно!
— Ганя, ты преувеличиваешь! — прервала тётя Поля мою мать. — Я считаю, что здесь ты больше сделала, потому что, если бы ты своевременно не поставила диагноз, то Петров не вынес бы операции…
И опять посыпались медицинские слова.
Тут я не выдержал и говорю:
— Я не об этом, я о деревьях.
— О деревьях? — удивилась тётя Поля.
— Да, о деревьях. Ну, например, сажали вы что-нибудь?
Мать сказала, что в детстве сажала клубнику, а тётя Поля начала вспоминать, как она посадила где- то малину и как та вся посохла.
— А помнишь, Ганя, как мы с тобой ходили по ягоды?
— Да, золотое было время! — размечталась мать. — Помнишь, какой лес за нашей деревней был?
У меня терпение лопнуло:
— Да я же не о лесе, я о деревьях!
Тётя Поля только плечами пожала.
Вот и попробуй тут поговорить! Я махнул рукой и, расстроенный, побрёл во двор, чтобы посоветоваться с Димкой.
Димку я застал во дворе. Он склонился над каким-то древесным ростком и трагическим голосом говорил:
— За что вы погубили бедное растение?
— Да, за что? — эхом откликнулся стоявший рядом Санька.
— А ведь какое бы дерево выросло! — плаксивым голосом продолжал Димка. — И сколько бы на нём созрело яблок! Вам бы не пришлось, тётя Катя, ходить на рынок и тратить деньги — Василёк сам бы срывал их и ел, сколько душа пожелает.
Тётя Катя стояла у кухонного окна, и лицо у неё было очень сердитое. Я сразу понял, в чём дело. Она только что выкупала Василька и, как обычно, выплеснула воду за окно. Я посмотрел на «бедное растение». Быть может, это и была яблоня, но, сказать по правде, её глянцевитые и жёсткие листья напоминали берёзу. Раньше мы и не замечали этого побега, но теперь дело другое. Теперь мы не могли позволить, чтобы кто-то, пусть даже наши матери, губил зелёные насаждения!
— Да это же чистая вода! Чего вы напустились?
— Дело тут не в грязи! — убеждал Димка. — Грязь — это удобрение, а вот мыло — это яд.
Тётя Маша, которая, как всегда, вязала что-то на крылечке, вмешалась в разговор, но только подлила масла в огонь.
— Что за поколение нынче пошло! — всплеснула она руками. — Яйца курицу учат!
— Да вы что, озорники, ко мне привязались? — закричала тётя Катя. — А ну, Александр, ступай поверти мне мясорубку! Нечего по улице шататься!
Она захлопнула окно — так Димка и не успел с ней толком поговорить.
На следующий день мы отправились по квартирам.
Наученные горьким опытом, мы решили действовать прямо. Но нам явно не везло, чаще всего жильцы отвечали:
«Я, в общем, не прочь. Как все, так и я».
Дело от этого не двигалось, и мы уходили ни с чем. Когда обход по квартирам кончился, мы пошли к дяде Льву за советом.
Управдом сначала усадил нас за стол, напоил чаем с бубликами и леденцами, а потом задал тот же вопрос:
— Ну, а как остальные?
Мы даже подскочили от изумления, а Петька вынул изо рта недоеденный кусок бублика и принципиально положил его на стол.
— Да вы что, ребята, подняли паруса? — удивился дядя Лев, заметив, что мы собираемся уходить.
— Ничего, — сказал Димка, глядя мимо управдома. — Уж если вы, заслуженный моряк, задаёте те же вопросы, что и остальные несознательные люди, то нам остаётся только ретироваться.
«Ретироваться» — это значит уйти. Это слово Димка узнал от своей матери, артистки. Так говорят про героев, когда их оскорбляют на сцене и они её покидают.
Мы уже почти совсем ретировались из комнаты в коридор, как вдруг дядя Лев окликнул нас странным голосом; нам показалось, что он задыхается. Оказывается, он задыхался от смеха — он даже на ногах не мог стоять и упал на тахту. Тогда мы опять отправились в коридор, но тут дядя Лев наконец сказал:
— Значит, все отвечали, точно как я? Вот потеха! Так чего вы надулись? Ведь должен же я, домоуправ, узнать мнение своих жильцов? А ну, садитесь к столу. Быстро!
Мы заняли прежние места, но леденцов на всякий случай не трогали, хотя это было не так-то легко — сидеть рядом с леденцами и делать вид, что они тебе совершенно безразличны.
— Правильно вам все ответили! — весело сказал дядя Лев. — Потому что куда же годится такое важное дело в одиночку решать. Общественные дела и решаются сообща! Только тогда подует попутный ветер. Ясно?
Признаться, нам совсем не было ясно, но мы закивали и дружно взялись за леденцы, потому что, без сомнения, дядя Лев всё-таки был на нашей стороне.
— Сделаем так, — продолжал он. — Соберём жильцов и вместе всё обсудим. У каждого есть свои соображения: некоторые думают, что сажать деревья дело долгое, а огород каждый год приносит урожай. Таких надо переубедить! Другим кажется, что это пустая затея — таких надо воодушевить! Чтоб люди, как маяк, загорелись и чтобы, глядя на них, другие тоже загорались. Теперь-то ясно?
— Ясно! — наперебой закричали мы. — Так чего ждать? Завтра же и проведём такое собрание!
— Э, нет, — возразил дядя Лев. — Прежде чем отчалить, надо проверить, крепки ли снасти.
Мне очень нравится, когда наш управдом говорит на языке моряков. Морской язык мне куда больше по душе, чем язык врачей. Может быть, потому, что когда говорят на морском языке, то чувствуешь себя Робинзоном Крузо, или, по крайней мере, сыном капитана Гранта.
— В общем, лучше не торопиться, — сказал наконец дядя Лев на простом человеческом языке. — Сажать деревья можно только весной и осенью. А до осени ещё целый месяц, и надо его хорошенько использовать. Мы организуем не просто собрание, а собрание с концертом. Программу приготовьте такую, чтоб дух захватило. Надо воевать за свою идею! Воюют не только на войне!
Глава 25. Есть еще белые пятна!
