Рыжий имел в виду нашумевшее в своё время фекальное шествие. Тогда процессия обывателей с ночными горшками направилась на торговую улицу, чтобы выплеснуть содержимое на витрины банков и дорогих магазинов, принадлежащих главным образом эльфам. Люди шли как на праздник, орали нацистские лозунги, ритмично, в такт словам громыхая железными крышками по горшкам.
Шествие закончилось конфузом. Некий шутник взорвал среди толпы петарду и перепуганные обыватели в панике разбежались, опрокидывая предназначенное витринам дерьмо друг на друга. С тех пор название стало нарицательным для всякого не слишком умного начинания.
Чернозуб громко засопел, а в углу, где отдыхали его приятели, послышался шорох. Над головой Жирмяты хлопнула о камень бутылка. Запах спиртного наполнил воздух.
— А ну, на место! — рявкнул Чабрец. Волошек положил ладонь на рукоять меча. Если завяжется потасовка, по шее получит как бородач, так и Рыжий. Нечего провоцировать драку. С другой стороны — лучше уж пусть сейчас пар выпустят, чем потом под Покровом сойдутся, где даже мелкая свара может запросто погубить всех.
— Я в своём праве, — заявил Чернозуб, отдуваясь. — Я родился здесь и не желаю видеть на моей земле остроухих и косоглазых извергов. Не желаю — всё тут!
— Вот как? — ухмыльнулся Жирмята. — А я, представь себе, тоже родился здесь. Но вот желаю, чтобы вокруг меня жили и эльфы, и гномы, и орки, причём жили свободно, без притеснений. Я хочу встречать их на улицах и болтать с ними в кафе. Твои желания против моих, Чернозуб! И что дальше? Как родину делить будем? Ответа не последовало, и Жирмята, глотнув вина, принялся развивать успех:
— И потом, не надо мне песни петь про преференции. А то я не знаю, что вы, бородатые, эльфийских торговцев в городках степных крышуете.
— Мы вольный народ. Кого хотим, того и крышуем.
— Ах вольный? — уцепился Рыжий. — Так вы считаете себя вольным народом? Но почему в таком случае вы нанимаетесь на службу ко всякой мрази? Почему ваши вольные отряды разгоняют народ на площадях, секут и рубят тех, кто восстал против сатрапов? Разве может быть человек свободным, помогая угнетать других? Свобода — это ведь не монета, которую можно отнять у другого и положить в свой карман.
— Однако же она и не манна небесная, — возразил бородач. — Мы свою волю отстаивали в жестоких войнах. Свою землю вырывали клочками у степи. Каждая пядь там полита кровью и потом. А эти городские парни, эти очкарики из университетов за всю свою жизнь не видели большей муки, чем розги наставника. Они считают, что им должно быть дадено всё просто так.
Спор вошёл в русло привычной полемики, которую так любили разводить думные бояре и собратья Тимьяна по перу. Драка откладывалась. Волошек убрал с меча руку.
Всё же нет у него способностей к работе с людьми! Вот Тург — хоть и прощелыга каких поискать, а как народ в отряд вербовал. Неделями подноготную выведывал. Одного к одному подбирал, будто стрелы в колчане или там камни в браслете. Посмотришь на них со стороны — сущий сброд. Не заподозришь, что такие способны крутые дела вершить, не скажешь, что единство какое имеют в помыслах. Тоже ведь всё съесть друг друга норовили, но как до дела доходило, всяк на своём месте оказывался.
А впрочем, рано он себя терзать взялся. До серьёзной-то работёнки его парни ещё не добрались…
Время обернулось влагой и сочилось сквозь камень. Капли срывались со свода, глухо шлёпались о влажные плиты или звенели, попав в редкую лужицу. Люди хлюпали носами, покашливали, изредка всхрапывали лошади, сытым котом урчал Кощун. Каждый звук множился, его отголоски сплетались и долго блуждали по пустующим нишам, поворотам и закоулкам винного погреба.
Напялив на себя всю, какая ни есть, одежду, люди кутались в спальники. Сырой холод пробирал до костей. Воздух был ценнее тепла, и потому огонь не разводили. Питались холодными консервами. Не зажигали даже свечей, ориентируясь по дюжине светлячков, разложенных тут и там Висмутом.
Подземные залы, что поначалу казались большими, просторными, теперь, когда люди освоились, словно съёжились до размеров тюремного карцера.
— Последние сутки, — шмыгнув носом, произнёс Чабрец. — Как бы лихоманку не заработать в эдакой сырости.
— Ещё прокалишься на солнышке, — обнадёжил колдун. — Ещё не раз вздохнёшь с тоской по нынешней прохладе.
Разговор быстро угас. У людей не оставалось желания и сил даже на споры.
Кто-то поднялся и, ступая рядом с мощёной дорожкой, захрустел щебёнкой. Некоторое время спустя в дальнем углу зажурчало. Закуток был отведён под отхожее место. Воздух можно сберечь, отказав себе в тепле и свете, но от естественной нужды так просто не откажешься, а потому свежесть при эдаком числе людей и лошадей пропала в первый же день.
К концу заключения ноги у людей стали ватными, в головах воцарился монотонный шум, как будто подземный поток проложил дорогу среди извилин.
Последние мгновения третьих суток люди отсчитали вслух, словно стояли перед гигантским таймером на столичной площади в новогоднюю ночь. Командирский хронометр со светящимися стрелками и шкалой держал Волошек, а Рыжий, заглядывая ему через плечо, оглашал цифры.
— Время! — сообщил Жирмята, и отряд взревел.
Лысик запалил свечу. Висмут, открыв чемоданчик, вытащил червя. Оживил его и, приладив странную штуку, которую назвал датчиком, запустил тварь в трещину свода. Червь немного отличался от собрата, виденного друзьями на передовой. Этот был помельче, зато (ну точь-в-точь паучок) выпускал за собой тонкую нить, конец которой колдун зажал в кулаке.
— Боится, как бы не сбежала игрушка, — шепнул ин из парней Чабреца. — На поводке держит.
Висмут рыкнул на бородача, но пояснять не стал. Он прикрыл глаза, стараясь прочесть по дрожанию нити ощущения червяка.
— Порядок, — сказал колдун чуть позже. — Наверху никого. Можно откапываться.
Народ взялся за шанцевый инструмент с большим энтузиазмом. Дверь взломали, камни и мусор оттаскивали в свободные ниши, песок и пыль отгребали в сторону. Хотя многих и пошатывало с непривычки, работали споро, а ведь им предстояло отрыть не просто лаз для человека.
— Шире проход ройте, шире! — подгонял Чабрец, сам ворочая ломиком. — Тачанку и лошадей здесь решили оставить? А ну навались!
Управились за несколько часов. Спёртый воздух рванул наружу, обгоняя людей.
Пока наслаждались вечерним теплом и свежестью, пока поднимали грузы, будили и выводили лошадей, а те, ошалевшие от колдовского сна, едва не сбежали и их пришлось успокаивать; пока, наконец, выкатили тачанку с Кощуном, уже стемнело.
Собрались выступать, но Жирмята соблазнился портвейном.
— Не бросать же его здесь, — сказал он. — Тем более и заплачено за него уже.
— Животных не перегрузи, — остерёг Волошек, хотя опасался совсем другого.
Он догадывался, что не одному только Рыжему пришла в голову мудрая мысль запастись дармовым пойлом. Можно смело поставить меч против зубочистки на то, что парни набили бутылками вещевые мешки и седельные сумки. И хорошо ещё, если в запарке не повыбрасывали, освобождая место, лишний по такому случаю груз.
Пьянства в походе Волошек не терпел, но что тут сделаешь?
Наконец колонна двинулась в путь. Через город предстояло идти пешком. Жирмята, ведя коня под уздцы, шёл последним. Он вдруг споткнулся. Рассмотрел в свете луны игрушечного медвежонка, сшитого из обрезков меховых шкурок. Прицепил его на заднем борту тачанки.
— На удачу, — произнёс Рыжий.
