Будете ли вы ругаться или нет, — это вам не поможет. Вы — чекист. Я когда-то ужасно ненавидела чекистов… Глупости! Что я хотела сказать? Да! Если вам не нравится моя матерщина, постараюсь избегать ее.
— Спасибо вам.
— Кажется, пора за дело. Вот упрямый поляк мне достался!
Галя вышла в коридор и приказала Суворову привести поляка.
Я окинул взглядом комнату Гали. Между окном и дверью письменный стол. Вокруг него три стула. В углу маленькая койка. Печка, деревянный потолок, грязные стены, на столе электрическая лампочка, папка с бумагами, вот, кажется, и все.
Через пять минут привели поляка. Это был высокий, русый мужчина лет тридцати. Богатырская грудь, распиравшая рубашку, толстая шея, гладкое лицо свидетельствовали о том, что его недавно арестовали.
Поляк молча сел на стул, положил руки на колени и устремил глаза в окно.
В руках у Гали появилась резиновая трубка, напоминавшая напоминавшую нагайку.
— Исследуешь окно? Нет, брат, отсюда не убежишь. Встань! — голос Гали прозвучал резко, как пощечина — Подойди к окну!
Поляк повиновался.
— Открой его и, если хочешь, беги, куда глаза глядят.
Поляк открыл окно и посмотрел вниз.
— Там часовой с автоматом.
— Ты плюй на него. Тебя все равно, расстреляют. Чего тебе бояться?
Галя злорадствовала. Я не узнавал ее. От прежней Гали не осталось и следа. Передо мной стояла строгая, жестокая девушка, наслаждавшаяся предсмертными переживаниями человека.
— Трус ты, вот что я тебе скажу! Я тебе даю честное слово, что ты будешь все равно расстрелян. И неужели у тебя нет достаточно мужества, чтобы решиться бежать? Если ты здесь останешься, погибнешь наверное. Ну, прыгай в окно, пока не поздно.
— Нет!
— А еще шпион!.. Эх, ты, продажная душа! Садись на свое место… За сколько злотых ты продал себя?
Поляк молчал.
— Давно, видно, я тебя не била. Говори! За сколько злотых ты продал себя?
— Я никогда не продавал себя.
— Врешь, подлец! Ты продал себя точно так, как продают себя проститутки. Да что я говорю! Проститутки по сравнению с тобой — святые. Они продают только себя, тогда как ты продал себя и свой народ.
— Это неправда!
— Если ты мне еще раз скажешь что-либо подобное, я сниму с тебя шкуру! Слышишь?
Поляк молчал.
Галя подошла к нему и потрясла перед его лицом своей резиновой нагайкой.
— Ты мне не ломайся! Слышишь?
— Не понимаю.
Я перевел поляку слова Гали.
— Врет он, подлец! Все понимает, мерзавец! В нем больше хитрости, чем во всей Польше. Слушай, пан!..
Поляк закрыл глаза и сжал зубы. Удар нагайкой по лицу оставил красный след, местами сочилась кровь. Второй, третий, четвертый…
Галя била поляка без передышки.
— Я из тебя выбью твой гонор, подлец… Я буду бить тебя до» ex пор, пока ты не сознаешься, или не подохнешь… Слышишь, мать твою так, раз… — грубейшая уличная ругань полилась потоком из уст Гали.
Я отвернулся. Кровь ударила мне в голову, сердце усиленно забилось.
Действительно, поляк большой трус. У него нет даже мужества схватить Галю за руку и отвести удар.
После пятиминутной «работы» уставшая Галя отбросила нагайку и села за стол. Руки ее, перелистывавшие папку с делом поляка, дрожали, кончики губ как-то неестественно подергивались. В глазах было Что то безумное, в бледном лице — болезненное, нервное.
Лицо поляка превратилось в бесформенную массу крови и мяса. Тоненькими струйками кровь стекала с него и капала на грудь, рубашку, пиджак….
Поляк сидел неподвижно. В глазах его, залитых кровью, не было ни одной искорки жизни. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Ни один стон не вырвался из его груди.
Нет, он не трус. Я напрасно обвинил его. Он очень крепкий человек. Трусы иначе ведут себя при таких допросах.
Возможно, что он одержим истерией страдания и не ощущает мучительных болей.
— Где ты был с 1-го по 10-е января? — голос Гали звучал гораздо спокойнее, чем раньше. Бешенство ее постепенно проходило.
— В Освенциме.
Поляк говорил с большим трудом. Запекшаяся кровь, наполнявшая его рот, мешала ему говорить.
— Так!.. Что же ты там делал?
— Работал на заводе.
— На каком?
— И. Г. Фарбен.
— Кто был твоим мастером?
— Один немец. Фамилии его не знаю.
— Врешь ты, голубчик, врешь — в голосе Гали опять послышались нервные нотки — Мне известно, что с 1-го по 10-е января ты находился в Новом Сонче.
— Это неправда!
— Что?…
Галя взяла в руки нагайку.
— Это неправда!
Лицо. Гали вспыхнуло гневным румянцем, кончики губ чаще задергались.
— Я убью тебя, мерзавец, гад, подлец, я…
Галя быстро поднялась из-за стола и, сделав пару шагов, очутилась перед поляком.
— Разрешите мне вынуть платок и протереть глаза.
— Не раз-з-зрешаю.
Послышался свист нагайки и приглушенный удар по голове.
— Галя, я, кажется, здесь, как переводчик, лишний…
— Что? Мягкое буржуйское сердце?.. Нет, вы останетесь здесь. Я буду допрашивать этого мерзавца до утра. Или он мне сознается во всем, или я убью его. Говори, подлец, говори, сукин сын! Мать твою… Говори, где ты был с 1-го по 10-е января?
— В Освенциме.
— Вот тебе. Вот тебе!..
Галя набросилась на поляка, как сумасшедшая. Она била его по голове, по лицу, ушам, шее, рукам, ногам… Я видел, что силы ее оставляют, что вот-вот она не выдержит напряжения. Но я глубоко ошибся. Еще минут десять она била несчастного поляка. Потом, тяжело дыша, села за стол.
Я не помню всех вопросов Гали. Не помню и ответов поляка. Помню одно, что до ужина, т. е до десяти часов вечера, Галя не меньше десяти раз приходила в бешенство и начинала беспощадно избивать поляка.
Ровно в десять она позвала сержанта Суворова.
— Отведи его в камеру. Не забудь дать воды помыться.
