выразиться более изящно, сенсацией. Тут было все, что требуется Нью-Йорку: настоящее искусство, признанное Люксембургским музеем и получившее визу руководящих критиков Парижа и Лондона; мелодраматическая история, которая давала журналистам материал для статей, а посетителям — для разговоров; вдова художника, великосветская женщина — хотя, правда, чуть-чуть эксцентричная, — два ее портрета висели тут же на стене; затем пасынок художника и его молодая жена — они не висели на стене, но были не менее существенной частью выставки, чем картины. А за кулисами искусно действовал Золтан, старавшийся извлечь максимум из всех этих выгодных обстоятельств.
В день открытия на выставке толпилось множество виднейших представителей как высшего света, так и художественного мира. Печать отозвалась на вернисаж, как на премьеру какой-нибудь оперы, когда обычно помещают две рецензии — одну о музыке и певцах, другую о присутствовавших знаменитостях, об их брильянтовых колье, рубиновых диадемах и двойных нитках жемчуга. Критики решили, что пейзажи Детаза свидетельствуют о большом, хотя и не особенно оригинальном таланте; зато его последние вещи, рожденные в огне войны, являются подлинным откровением человеческого духа. Они называли «Страх» шедевром, а в «Сестре милосердия» видели сочетание истинного благородства с той самой простотой, которая позволяла сравнивать эту картину со знаменитым творением Уистлера — портретом его матери.
В результате, на второй день выставки Золтан сообщил Бьюти о том, что за «Сестру» предлагают пятнадцать тысяч долларов, а несколько дней спустя покупатель — крупный медный магнат — удвоил предложенную сумму. Это было великим соблазном для Бьюти, но Ланни сказал — нет. Он ни за что не расстанется ни с одним из портретов матери. Бьюти понимала, что для нее эти портреты — неисчерпаемый источник общественного престижа: так хорошо и приятно было показывать их и себя в Париже и Лондоне, а впереди еще были Берлин, Мюнхен и Вена, Бостон, Чикаго и Лос-Анжелос, и, может быть, даже Ньюкасл, штат Коннектикут. Кто знает?
После лондонского успеха цены на картины были значительно повышены; но публику это ничуть не отпугнуло. Нью-Йорк был полон людей, имевших деньги и рассуждавших, как Ирма: — Для чего их иметь, как не для того, чтобы тратить?
Вся экономическая система основывалась на этой теории: чем больше тратишь, тем больше зарабатываешь. Это полезно для общества— тратой поддерживается денежный оборот и непрерывное производство товаров, сходящих с ленты конвейера. Это полезно и для отдельного лица — траты создают ему друзей, наглядно демонстрируя, что он на гребне волны, что дела его процветают и что у него широкий кредит. Истина, гласящая, что ничто так не способствует успеху, как успех, — старая истина, но никогда и нигде она не казалась более верной, чем на острове Манхэттэн в октябре 1929 года.
Картины продавались. Скоро их совсем не останется, и тогда нечего будет выставлять. Золтан все время повышал пены; он только что повысил их опять; но картины все-таки продавались. Люди хотели платить высокие цены. Приятно будет потом похвастать: — Видите этого Детаза. Я заплатил за него девять с половиной тысяч в прошлом году на выставке. Уайднер предлагал мне через, несколько дней двенадцать, но я не отдал. — И директор банка или цементный магнат, пыхтя толстой сигарой, добавит: — Лучшее помещение для денег — выдающаяся картина. Она застрахована. Вообще, это все равно, что текущий счет в банке. Когда-нибудь она будет стоить больше, чем весь мой бизнес. Вы слышали, конечно, об этом художнике, — трагическая история, — на войне ему обожгло лицо, и потом он сидел на Антибском мысу в маске и писал море и скалы. — Дело было не совсем так, но это не важно.
После выставки счастливая чета обычно отправлялась в один из ночных клубов. Эти клубы были весьма изысканными заведениями, отделанными с крикливой роскошью, и там можно было пить всевозможные спиртные напитки, словно такого обстоятельства, как сухой закон, вовсе не существовало. В некоторых из них получить столик удавалось не всякому, а только человеку с известным положением, и требовалось уплатить особую прибавку «за прибор» в размере двадцати долларов. Во всех клубах играл джаз, и конферансье ловко и остроумно руководил «выступлениями в зале» певцов и танцовщиц, получавших высокие оклады. Время от времени посетители танцевали; саксофон стонал, трубы визжали и барабаны гремели, делая отчаянные попытки расшевелить этих людей, которые с унылым видом шаркали по полу, двигаясь словно во сне. Ланни даже становилось жаль владельцев этих клубов, ведь они прилагали столько усилий, чтобы заведение шло и чтобы оно было «с перцем». Выдохшиеся магнаты нуждались постоянно в новых возбудителях, иначе они задумаются, — и что они тогда подумают?
Когда Ланни и Ирма отправлялись в одно из таких заведений, они заказывали столик заранее; едва они появлялись в дверях, как на них падал луч прожектора, оповещая всех присутствующих, что вошли знаменитости. Когда они занимали место за столиком, конферансье произносил маленькую приветственную речь, после чего им полагалось встать в ослепительном свете прожектора и раскланяться. Будь они актерами или еще чем-нибудь в этом роде, они могли бы произнести маленькую ответную речь; но высокомерные люди высшего света, не зная что сказать, считают это ниже своего достоинства. Затем певцы пели для них, куплетисты отпускали по их адресу два-три шутливых замечания, гитаристы с гавайскими гитарами подходили к ним и исполняли серенаду, цыганские танцовщицы строили Ланни глазки и соблазнительно изгибались. Баловни судьбы оставались центром общего внимания, пока какая-нибудь кинозвезда или чемпион бокса, в свою очередь, не завладевали им.
Лучшая часть представления откладывалась до того часа, когда публика съезжалась после театра и в клубе становилось тесно, как в бочке с сельдями. Многие только здесь впервые за весь день садились за более или менее плотную трапезу и платили бешеные цены за изысканные блюда. В клубах много пили и шумели, а время от времени дрались, хотя драка ловко прекращалась специально приставленными для этого людьми. Стреляли редко, а если вам казалось иначе, то лишь потому, что о стрельбе всегда кричали газеты. Словом, здесь было то, что Нью-Йорк называл весельем, и продолжалось оно до самого утра; здесь люди чувствовали себя легко и свободно, здесь царил демократический дух, в том смысле, что если у вас имелись монеты, то вы были не менее желанным гостем, чем всякий другой с таким же количеством долларов. Здесь собиралось особое «ресторанное общество», и в глазах публики оно окончательно затмило старые, почтенные, замкнутые «четыреста семейств» довоенного времени. Эта разновидность, правда, еще существовала, но никто ею не интересовался, и они с таким же успехом могли бы занять место мумий в нью-йоркском музее искусств.
Ланни и его жена возвращались в свои королевские апартаменты часа в два-три утра и спали до десяти-одиннадцати. Затем они принимали ванну, и им приносили завтрак, а также утренние газеты. Они прежде всего искали, нет ли чего-нибудь о вчерашних увеселениях и о них самих; потом они читали в отделе светской хроники о своих, приятелях и знакомых, а также об актерах и актрисах театра и кино, с которыми они только что познакомились или собирались познакомиться. Ирма главным образом интересовалась ходом футбольных состязаний, в которых участвовали ее приятели; больше ей не нужно было ничего. Ланни очень хотелось бы прочитать насчет войны в Китае или о сенатских выборах во Франции, но это трудно было сделать, не обидев Ирму, так как ей хотелось поговорить о людях, с которыми они встретились накануне, особенно об этом шикарном молодом человеке, который «стрелял в нее глазами». Если бы Ланни не слушал ее, она могла бы подумать, что обычные шутки относительно брака имеют под собой некоторую почву.
Затем приходила мисс Федерстон, секретарша, и приносила список предстоявших на сегодня «дел». А затем появлялись портнихи и marchands des modes[40] и это весьма занимало Ирму, так как она отстала от моды за то время, пока убегала из дому со своим возлюбленным, путешествовала на яхте и сидела в таком медвежьем углу, как Ньюкасл. Нужда в их услугах была особенно велика из-за резкой перемены мод.
Было бы невниманием со стороны Ланни, если бы он не присутствовал при церемонии примерки. Ведь у него еще с детства был такой хороший вкус, и он приобрел несомненный опыт в этом деле. Он не одобрял новомодных фасонов, но напрасно было бороться с ними; если не носить эти новинки, то скажут, что вы не в состоянии себе этого позволить. На то и существует мода. Непреодолимая сила снова подчиняла себе Ланни Бэдда, и вечером он сопровождал на выставку Детаза молодую даму с изящнейшим кружевным шлейфом, заставлявшим всех любителей живописи отворачиваться от картин и смотреть на даму, хотя бы только для того, чтобы не наступить на этот шлейф.
