Так шел день за днем, но про себя Ланни твердо решил, что этот образ жизни надо прекратить. Тут ему поможет беременность Ирмы. А затем он постарается, чтобы она сама кормила ребенка, как Бьюти кормила Марселину. Так. Ну, а дальше? Не может же она рожать детей до бесконечности, даже из уважения к президенту компании Бэдд! Неужели ее опять потянет к %той сумасшедшей ресторанной жизни, как тянет бабочку на свечу? Он видел, насколько ей это нравилось, какое удовольствие доставляли ей лучи прожектора и то, что головы тотчас поворачивались к ней, стоило ей войти в вестибюль отеля или театрального фойе. Ей также нравилось давать интервью, и он видел, что ее увлекает идея «иметь идеи»; она даже спрашивала мужа: — Как ты думаешь, сказать мне, что, по-моему, люди придают слишком большое значение деньгам? — Он советовал ей пойти дальше и сказать, что люди пьют слишком много, она же лично заказывает себе только минеральную воду. Она последовала его совету и простодушно назвала воду определенной фирмы, а затем дядя Хорэс, смеясь, сообщил ей, что владельцы фирмы готовы заплатить ей несколько тысяч долларов за разрешение напечатать этот отзыв в своей рекламе. Поистине, забавный мир!
Ланни Бэдд, решив заслужить репутацию хорошего и достойного супруга, которым были бы довольны и Бэдды, и Барнсы, и Вандрингэмы, тщательно взвешивал свои слова и поступки. Но он был вынужден жить у всех на виду, словно озаренный лучами прожектора, и, невзирая на все старания, он все же привлек к себе внимание публики. Однажды, когда молодой супруг сопровождал Ирму в один из ее любимых ночных ресторанов, из-за столика вскочил какой-то человек и направился к ним, называя по имени сначала Ланни, а затем и Ирму. Сперва Ланни не узнал его, но потом сообразил, что это Дик Окснард, великосветский портретист, у которого он когда-то бывал на Ривьере. С тех пор прошло всего шесть лет, но Дик изменился до неузнаваемости; белокурый красавец-великан уже не был ни молодым, ни похожим на молодого: это был человек средних лет, в достаточной мере потасканный; кудрявые волосы его поредели, лицо было отечное, — видимо, он сильно пил.
Однако этот отпрыск одного из старейших нью-йоркских родов еще сохранил прежнюю обаятельность, беспечный смех и барские манеры. Все любили его за то, что он был столь щедр и добр. — Так, так, Ирма! — воскликнул он. — Значит, это и есть счастливец! — Он схватил ее за руку, — видимо, он знал ее давно, может быть, с детства. Другой рукой он взял за руку Ланни. — А вы, юный любимец фортуны, вы взяли главный приз! Переходите-ка к моему столу и познакомьтесь с моими друзьями.
Сцена эта происходила на глазах у всех; на всю их группу с художником и Ирмой был наведен луч прожектора. Ланни мог бы отказаться и заявить: «Извините меня, но мы сами пригласили сюда гостей». Однако они никого не пригласили, а Ирма, казалось, была готова последовать за своим приятелем, трезв он или пьян. Они с Ланни подошли к столу, на котором не было недостатка в спиртном, хотя оно, ради приличия, и наливалось в чашки из чайника. За столом сидели три молодых особы изысканного вида и элегантно одетые, что, впрочем, еще решительно ничего не доказывало. Неужели этот беспутный художник собирался познакомить Ирму со своими проститутками? Назови он их просто, с присущей ему небрежностью, «Мэри», или «Джейн», или в этом роде, Ланни бы просто увел жену.
Однако у всех трех оказались вполне приличные фамилии. Рядом с хозяином стояло свободное кресло, но когда Ирма хотела опуститься в него, он воскликнул — Нет, нет, не сюда. Герти намочила здесь, проклятая девка!
На таком жаргоне было принято изъясняться в этой пьянствующей компании. Ланни вспыхнул; но Ирма, видимо, привыкла к выходкам молодых людей, когда они были «здорово на взводе»; она рассмеялась вместе с другими, а официант торопливо подхватил кресло и заменил его другим.
— Отчего вы не заехали ко мне в студию? — спросил художник Ланни.
— А у вас есть студия в Нью-Йорке?
— Вот это называется интересоваться друзьями! Скажите ему, Ирма, есть у меня студия в Нью-Йорке или нет?
— Конечно, есть, Дик, и еще какая замечательная!
— Я расписал несколько таких ширм, что у вас глаза на лоб полезут.
— Мы приедем к вам, — сказал Ланни, — как только выставка Детаза закроется.
— Я давно собирался заглянуть на нее. Но в этом проклятом городе так много того, что называют искусством. Ирма, вы не слышали о новой ванной комнате, которую я расписал для Бэтти Барбекью?
— Нет, расскажите!
— Я сделал ей самую шикарную ванну, какую только можно себе представить! Кажется, что сидишь в гроте на дне морском, а стены этого грота как бы состоят из драгоценной эмали, всё сплошь бирюза и нильская зелень. С полу поднимаются блестящие морские анемоны, а по стенам плавают и ползают пунцовые морские звезды и покрытые иглами всякие пакостные морские твари, ей богу, а когда включишь невидимые лампочки, прямо дух захватывает!
— Я, конечно, очень хочу посмотреть, если она пустит меня.
— Должна пустить! Такой был уговор: она обязана пускать всех, кто хочет посмотреть, в любое время.
— Даже когда берет ванну?
— Она не берет там ванн. Неужели она рискнет забрызгать самый восхитительный интерьер в Нью- Йорке?
Окснард был вполне приличен, пока говорил об искусстве и говорил с Ланни.
Однако постепенно за столом художника становилось все менее приятно. Злосчастная особа, по имени Герти, снова появилась за столом, который она, видимо, покинула впопыхах. Дик Окснард, в эту минуту тянувший из чашки шампанское, вдруг заметил ее и с размаху поставил чашку на блюдце: — Эй ты, сучонка, пошла вон отсюда! — заорал он. — Ступай в свою собачью конуру и не смей показываться мне на глаза, пока не научишься прилично вести себя в комнатах! — Бедная девочка, — а она по возрасту была почти девочка, — вспыхнула от мучительной обиды; на глазах у нее выступили слезы, и она убежала, а ей вслед неслась самая отборная английская брань, какую Ланни когда-либо слышал. Он встал из-за стола и, сказав — пойдем, — взял Ирму за руку и увел в отдаленную часть зала. Затем подозвал метрдотеля и заказал другой столик; все кругом это видели, и художник должен был воспринять это как пощечину.
— Какая гадость! — заметил Ланни, оставшись вдвоем с Ирмой.
— Бедняга! — сказала Ирма. — Пьет до потери сознания, и никто не в силах удержать его.
— Но не могли же мы оставаться там и присутствовать при подобных сценах!
— Да-а, конечно. Но очень плохо, что пришлось все это сделать так открыто. Он в бешенстве.
— Поверь, завтра утром он и не вспомнит об этом, — сказал муж.
Они уселись, заказали ужин, и Ланни уже готов был забыть о злосчастном алкоголике. Но Ирма сидела так, что ей было видно Окснарда, и она сказала — Он все еще сидит там и смотрит на нас.
— А ты не обращай внимания. Не нужно.
Им подали ужин, и они для виду принялись за еду, но Ирма потеряла аппетит: — Он все еще сидит неподвижно.
— Сделай вид, что ты его не замечаешь, прошу тебя.
— Я боюсь его.
— Ну, в таком состоянии он вряд ли способен на какие-нибудь действия.
Через минуту Ирма воскликнула — Он встает, Ланни! Он идет сюда!
— Не обращай на него внимания.
Нужна была выдержка, чтобы сидеть вот так, спиной, и делать вид, что спокойно ужинаешь. Но Ланни считал, что положение именно этого требует. Когда разъяренный белокурый великан оказался в нескольких шагах от Ланни, Ирма поднялась и встала между ними. Тогда, конечно, и Ланни пришлось встать.
— Вы что ж, вообразили, что слишком хороши для нас? — воскликнул художник.
— Пожалуйста, Дик, ну пожалуйста! — умоляюще сказала молодая женщина. — Не устраивайте сцен.
— Кто устраивает сцены? Выходит — я не имею права прогнать какую-то сучонку из-за моего стола, если хочу?
