Добрый самаритянин остановил машину и вошел в гостиницу. У Робби все еще шло совещание, но Ланни вызвал отца в другую комнату и рассказал ему о случившемся.
— Боже мой, Ланни! — воскликнул пришедший в ужас Робби. — Кто тебе эта женщина?
— Это долго объяснять, Робби. Пока поверь мне только, что она на редкость благородный человек, быть может, самый благородный, какого я когда-либо встречал. Когда-нибудь я расскажу тебе о ней, но не сейчас, когда она лежит там и, может быть, доживает последние минуты. Надо спасти ее, если возможно, а в Италии у меня нет никого, кому бы я доверился.
— Не можешь ли ты разыскать кого-нибудь из ее друзей?
— Не могу же я разъезжать с полумертвой женщиной, разыскивая помещение социалистической партии, которое, вероятно, давно разгромлено или сожжено.
— А ты подумал, что чернорубашечники могут напасть и на тебя?
— Придется рискнуть. Если я этого не сделаю, я буду презирать себя всю жизнь.
— Что ты будешь делать с ней, когда приедешь во Францию?
— Положу в больницу, где за ней будет надлежащий уход. Затем позвоню дяде Джессу. Я не сомневаюсь, что он приедет или даст мне адрес кого-нибудь из ее друзей. У нее друзья повсюду, так как она агитатор, хорошо известный деятель рабочего движения.
— А если она умрет, прежде чем ты доставишь ее в больницу?
— Что же делать!.. Мне останется только рассказать всю правду.
— Но разве ты не понимаешь, что из тебя сделают сочувствующего красным? Все газеты протрубят об этом.
— Знаю, Робби, и очень сожалею, но что же делать?
— Я мог бы позвонить отсюда в больницу, вызвать кого-нибудь и избавить тебя от хлопот об этой женщине.
— Допустим, но разве полиция не захочет узнать, как она попала ко мне? Разве мне не придется показать письмо, которое я написал ей? Я окажусь здесь, в Генуе, отданным на произвол этой банде — что сделает тогда со мной великий герой мистера Чайлда, Муссолини?
— Чорт возьми! — воскликнул Робби. — Я всегда предостерегал тебя от встреч с этими людьми и переписки с ними. Бог свидетель, что я все сделал, чтобы удержать тебя от близости с Джессом Блэклессом и всей его братией.
— Ты сделал все, Робби, и с моей стороны очень дурно, что я вовлекаю тебя в такую передрягу.
— Хорошо, что же ты предлагаешь? — Отец был очень раздражен и не пытался это скрывать.
— Я много думал об этом, Робби. Дело в том, что я не разделяю твоих взглядов и хочу иметь возможность думать так, как мне подсказывает совесть. Я считаю, что мне, пожалуй, лучше отказаться от фамилии Бэдд — по существу, я не имею права носить ее. Мне следовало бы принять фамилию матери, и я готов сделать это и освободить тебя от вечных осложнений. Я совершеннолетний, я должен отвечать за себя сам и не впутывать тебя и твою семью во всякие скандалы.
Ланни говорил серьезно, и отец это видел; он быстро изменил тон.
— Ничего подобного, я не желаю. Я сейчас извинюсь перед своими гостями и поеду с тобой.
— Зачем? Серьезной опасности нет. Полиция не остановит мою машину. Править я буду осторожно. А на границе — что ж, расскажу все французским чиновникам.
Тут нет никакого преступления: найти раненого человека и попытаться помочь ему.
Робби сказал:
— Я пошлю с тобой Боба Смита. Он вернется поездом. Думаю, что тебе не следует возвращаться в Италию.
— Пожалуй, — согласился Ланни. — Хватит с меня этой конференции.
— И еще одно, сынок. Если тебе так страстно хочется переделать мир, не можешь ли ты выработать какую-нибудь мирную и разумную программу?
— Хотел бы, Робби! — сказал Ланни с глубоким чувством. — Приди мне на помощь. Ничего я так не желаю!
Добрый самаритянин решил не терять времени на сборы: вещи доставят ему потом. Он ворвался к изумленному Бобу, который уже укладывался спать. — Едем, и притом моментально. Вы поедете со мной во Францию, возьмите с собой паспорт и револьвер. Больше ничего. И никаких сборов — дело срочное. — Когда они уже сидели в машине, он сказал — На заднем сиденье лежит женщина. Я расскажу вам о ней после. Может быть, она и умерла. — Бывший ковбой пережил на своем веку не одно приключение, и его не легко было озадачить. Он надеялся, что сын его хозяина не совершил серьезного преступления; но если и совершил, то все равно — служба есть служба.
Ланни слышал, как оказывают помощь людям, пострадавшим от автомобильной катастрофы, и знал, что если у человека сотрясение мозга, то самое важное — полный покой. И он правил осторожно, избегая толчков и крутых поворотов; время от времени Боб оглядывался назад, чтобы удостовериться, что тело не соскользнуло с сиденья. Недалеко от границы бывший ковбой приподнял женщину, придал ей сидячее положение и уселся рядом, поддерживая ее, чтобы она не упала. Не очень приятно-, но ничего не поделаешь — служба.
На границе Ланни сказал постовому:
— Со мной больная дама. Я везу ее к врачу. Где тут ближайшая больница?
Он был американец, правил дорогой машиной, бумаги его были в порядке, багажа он с собой не вез, и никаких причин для проволочек не было. Ему сказали, куда ехать, и вскоре Барбара была в частной лечебнице на попечении врача. Этот человек слышал о страшных чернорубашечниках по ту сторону границы и, к счастью, не принадлежал к числу сочувствующих им. Он осмотрел женщину и дал свое заключение: очевидно, бандиты не спешили и потрудились добросовестно; они сначала били ее в лицо и грудь, а затем перевернули и принялись избивать со спины. Трудно было найти хоть квадратный вершок без кровоподтеков. На черепе было несколько трещин, одна даже в основании черепа, так что нет возможности оперировать. Сделать ничего нельзя — остается предоставить все природе. В женщине еще тлеет искорка жизни, может быть, удастся ее сберечь, больной дадут тонизирующие средства, чтобы поддержать деятельность сердца.
Рано утром Ланни протелефонировал отцу и послал телеграмму дяде Джессу. Боб утренним поездом вернулся в Геную, пообещав выслать Ланни его вещи. Юноша написал о случившемся матери и Мари и принялся ждать, больше делать было нечего. Он поспал и немного прошелся, размышляя о своей жизни и о том, чему учит его эта новая трагедия. Для него было ясно, что в мире есть силы, которые он ненавидит всем сердцем и с которыми хочет бороться; но что они собой представляют и как распознать их? Чтобы понять это, надо еще не мало учиться.
Ему хотелось поговорить с Риком, и он протелефонировал своему другу, который ответил, что закончил свои дела в Генуе. В тот же вечер он приехал поездом к Ланни. Приехал и дядя Джесс. Словом, съехались три философа, которым нечего было делать, кроме как спорить; бедная, старая, седая женщина все еще лежала без сознания, и мало было бы пользы для нее и для них, если бы они сидели и смотрели на ее изуродованное лицо.
Для дяди Джесса проблема была ясна, как на ладони. Он говорил, что фашизм — ответ капитализма на попытку рабочих освободиться от гнета; капитализм везде одинаков и будет защищать себя одинаковыми методами— субсидируя бандитов, которые орудуют под вывеской национализма, самой дешевой и удобной из всех.
Рик, наоборот, утверждал, что фашизм — это движение средних классов; чиновники и служащие страдают от последствий социальной смуты, от безработицы, растущей дороговизны, безнадежности своего положения — и они готовы пойти за любым демагогом, который посулит им облегчение. Оба спорщика кричали и наскакивали друг на друга, а Ланни сидел и слушал, стараясь понять, на чьей стороне правда. Он находил, что оба правы, — и это вызывало обычное чувство беспокойства.
Сейчас он мог лучше чем когда-либо вникнуть в идеи своего «запрещенного» дяди. Он еще раз убедился, что Джесс ему не очень приятен, но решил, что это не должно влиять на суть дела. Лысый, сморщенный, с резкими манерами, Джесс Блэклесс был похож на старого медведя, который долго и ожесточенно дрался со своими врагами, его шкура вся в клочьях, уши оторваны, зубы выбиты, — а он все
