исхода переговоров зависело будущее марки, и, разумеется, валютчику следовало быть на месте и смотреть в оба.
Государственные деятели, от которых зависело решение, имели секретарей и других сотрудников, которые знали всю подноготную и непрочь были поделиться полезными сведениями с человеком, на скромность которого можно положиться. С другой стороны, у государственных деятелей были влиятельные друзья, умевшие использовать положение и с истинным великодушием и тактом заботившиеся о том, чтобы слуги общества не терпели нужды на старости лет.
Одним словом, читая повести о будущем совершенном мире, Ланни на каждом шагу приходил в соприкосновение с таким миром, который весьма отличался от носившейся перед его воображением картины. Жить в комфортабельном замке де Брюин, поглощать книгу за книгой, мечтать за роялем, играть в теннис с двумя жизнерадостными подростками, отдыхать в обществе нежной, любящей женщины — разве это не значило принадлежать к числу счастливейших людей на свете? И Ланни готов был благодарить судьбу и старался поддерживать в себе это настроение, как вдруг 25 июня 1922 года, купив утреннюю газету, он прочел об убийстве Вальтера Ратенау, министра иностранных дел Германской республики. Когда Ратенау ехал в министерство, его большой открытый автомобиль нагнала промчавшаяся мимо меньшая машина с двумя офицерами в кожаных куртках и шлемах; один из них выпустил в министра пять пуль из револьвера, а второй тут же бросил в автомобиль ручную бомбу.
Они сделали это потому, что он был еврей и осмелился руководить государственными делами Германии, стараясь помирить ее с Францией и Россией. Они сделали это потому, что в этом жестоком, полном насилия мире люди предпочитают ненавидеть, а не понимать друг друга, предпочитают убивать, а не итти на уступки.
Ланни казалось, что случилось самое ужаснее из всего, что было до сих пор, и он опустил голову на руки, чтобы скрыть свои слезы. Никогда он не забудет этого приветливого, мягкого человека. У Ланни было такое чувство, словно он слышал похоронный звон, отходную Европе; лучшие погибали, а на вершину этой несчастной продажной цивилизации взбирались проходимцы.
Джесс Блэклесс снова вернулся к живописи, отчаявшись, по видимому, спасти человечество. Он приехал в Париж и поселился вместе с молодой женщиной, работавшей в коммунистической газете «Юманите». Он заметно повеселел, да и друзья его были довольны переменой, так как теперь в его квартире были стулья, на которых можно было сидеть, а на столе не красовалась грязная сковорода. Художник и его подруга устроили нечто вроде салона для красных, которые, приходя сюда в любой час, пили вино Джесса, курили его папиросы и сообщали ему последние новости о подпольном движении в различных частях Европы.
Ланни провозгласил свою независимость. Он поехал в Париж навестить дядю и повстречал у него «опасных», но интереснейших людей. Такова была избранная им форма «беспутства». Насколько она предосудительна, каждый волен был решать по-своему, но Ланни твердо вознамерился понять мир, в котором он живет, и выслушать все мнения о нем. Быть может, он обманывал себя, и это были поиски сильных ощущений, игра с огнем, с тем, что японские власти называют «опасными мыслями». Во всяком случае, для обитателя башни из слоновой кости это было рискованной вылазкой, так как бык в посудной лавке не мог бы наделать больших разрушений, чем идея, проникающая в человеческое сознание.
В Париже были магазины, где продавалась революционная литература; Ланни побывал в одном из них и купил несколько брошюр, между прочим, английский перевод книги Ленина «Государство и революция». Он привез их домой, тихонько спрятал в своей комнате, стараясь, чтобы они никому не попадались на глаза, и читал их украдкой. Он знал, что и Мари и Дени де Брюин были бы шокированы таким чтением и что нельзя сбивать с толку двух невинных подростков, которые даже не должны догадываться о существовании такой литературы. Перед Ланни было творение могучего ума. В этой книге Ленин дал то, что Ланни назвал бы математически неопровержимым анализом сил, которые разлагают капиталистическую систему и вынуждают организованный пролетариат взять власть в свои руки. Русский тезис гласил, что этот переворот может быть осуществлен только путем ниспровержения и уничтожения буржуазного государства — этого жандарма, стоящего на страже интересов господствующих классов. Такое решение, очевидно, было правильным для России; но приложимо ли оно в равной мере к Франции, Англии, Америке — странам, обладавшим с давних пор преимуществами выборной системы? Это был важный вопрос: применение русского метода к государствам, для которых он не годился, могло бы оказаться грубой, дорого стоящей ошибкой.
Когда Ланни высказал такое предположение в беседе с друзьями дяди Джесса, они посмеялись над ним и сказали, что у него буржуазный склад ума, но ему хотелось выслушать все стороны, и он стал читать «Попюлер» — орган французских социалистов.
Социалисты резко расходились с коммунистами, и обе стороны в споре не скупились на крепкие выражения. Это казалось Ланни великой трагедией рабочего движения: ведь у него и так достаточно врагов в лице всего капиталистического класса, зачем же еще дробить собственные силы?
Робби Бэдд не получил концессий, и его усилия пропали даром. Все нефтяники были возмущены, и все правительства тоже; мечта буржуазного мира — разрешить свои трудности за счет России — не сбылась. Большевикам грозила опасность утратить свою временную репутацию приятных собеседников; их опять называли адскими чудовищами. Робби отплыл в Америку, не повидавшись с сыном и не преподав ему никаких новых наставлений. Неужели отец, действительно, собирался отказаться от духовной опеки над сыном и предоставить Ланни свободу, как советовал Линкольн Стефенс?
В августе греческая армия была наголову разбита в Анатолии и откатилась к Смирне, преследуемая турецкой конницей, которая сбросила в море и уничтожила десятки тысяч людей. «Наш друг с авеню Гош потерял свои концессии», — писал Робби, добавляя, что теперь нефтяной район в руках турок и концессии, вероятно, перейдут к Стандард Ойл. «Акции Сенского банка, контролируемого Захаровым, тоже упали с 500 до 225». Рик писал из Англии о подземных толчках в мире политики. Впервые был поднят публично вопрос, какие отношения существуют между премьер-министром и таинственным греческим торговцем, который стал европейским королем вооружений. Вопрос этот был задан в палате общин, и теперь его могли подхватить и газеты. Это было все равно, что взять сэра Базиля за ворот его алой бархатной мантии командора ордена Бани и вытащить на солнышко, — а Ланни знал, что это будет для старого грека большим конфузом.
Победа турок была тяжелым ударом по английскому престижу. Самая слабая из держав Центрального блока, потерпевшая полный разгром всего лишь четыре года назад, — открыто порвала навязанный ей договор. Турецкая армия, захватив, и притом в немалом количестве, моторизованную артиллерию и танки Виккерса — производства Захарова, — подошла к стенам Константинополя. Здесь ее остановил только страх перед морскими орудиями англичан — тоже производства Захарова. Был момент, когда казалось, что Англия ввяжется в новую войну, которую ей придется вести один-на-один, без французов. Плохим утешением было видеть, что и Франция, по видимому, катится навстречу новой войне с Германией, которую ей также пришлось бы вести в одиночку, без англичан. В октябре Ллойд Джордж вынужден был выйти в отставку. Это был последний из государственных людей Версаля, участников Большой четверки, которая с таким апломбом разрешала мировые проблемы.
Ланни и Мари в это время жили в Бьенвеню. Они были счастливы, так как Ланни вел себя «паинькой» на радость своей матери, своей подруге и всем их приятельницам. Революционную литературу он прятал среди респектабельных книг священника из Новой Англии, лишенного возможности протестовать против такого обращения с ними, а революционные идеи затаил в собственном мозгу и ничем не обнаруживал их, если не считать отдельных саркастических замечаний по адресу некоторых государственных мужей. Это никого не шокировало, так как в высшем свете дозволено было обвинять политических деятелей в продажности и тупости. Даже в богатой среде встречались люди, защищавшие передовые идеи и находившие что сказать в пользу красных. Большевики оказались способны продержаться пять лет, несмотря на гражданскую войну и голод, и это представлялось чудом. Их поддерживали популярные писатели — такие, как Барбюс, Роллан и Анатоль Франс. Франс приехал в Антиб, и Ланни навестил его в отеле. Старик явно одряхлел, но ум его был все так же ясен и язык так же остер. То, что он говорил о положении в Европе, мало отличалось от мнений, которые Ланни слышал в кружке своего дяди- революционера.
